трепетало на ветру, как в
Вечерних сумерках:
Ночные огни зажигает Разврат,
Колышет и гасит их ветер свирепый;
Вот двери свои раскрывают вертепы. [105]
Тряпичник со своей заплечной корзиной и крюком для сбора отбросов – это легендарный персонаж старого Парижа и предместья Тампль, простонародного квартала, который по воле барона Османа пошел под снос. Он возникает в многотомных Картинах Парижа Луи-Себастьяна Мерсье и неизменно присутствует в многочисленных «физиологиях» [106], модных при Июльской монархии. Встречается он и в карикатуре, буйно расцветшей в ту эпоху, например, на гравюрах Домье для журнала Шаривари (кстати, Бодлер подарил Домье одну из копий этого стихотворения).
Дурманящее действие вина (и гашиша) Бодлер воспевает в сборнике статей Искусственный рай. Молодые представители богемы братаются в пригородных забегаловках с парижским простонародьем. Из-за городской ввозной пошлины в парижских кабачках вино дороже, и вот, чтобы выпить и предаться мечтам, беднота тянется за городскую заставу. И вино подталкивает к бунту, хотя социалисты и филантропы клеймят алкоголизм.
Существование тряпичника шатко, и этот представитель народа благодаря выпивке забывает о своей участи и мечтами уносится в героическую солдатскую жизнь; он видит себя Наполеоном:
А кругом – триумфальные арки и флаги,
И толпа, и цветы – ослепительный сон!
И в сверкающей оргии труб и знамен,
Криков, песен и солнца, под гром барабанный
Их народ прославляет, победою пьяный.
Так – пускай человек обездолен и гол —
Есть вино, драгоценный и добрый Пактол,
Зажигающий кровь героическим жаром,
Покоряющий нас этим царственным даром.
Тем, кто жизнью затравлен, судьбой оскорблен,
Бог послал в запоздалом раскаянье сон,
А потом – это детище Солнца святое —
Подарили им люди вино золотое. [107]
В этом бунтарском финальном вопле, обвиняющем Бога в сотворении мира скорби, мира без вина, слышится проклятие. Как пишет Бодлер в Искусственном рае: «Есть на земном шаре несметные безымянные толпища людей, страдания которых не могут быть утолены сном. Для них вино слагает свои песни и поэмы» [108]. И потому поэт клеймить пьянство не решается.
Добавим, что тряпичник – это воплощение самого поэта, который в мечте и в бунте отождествляет себя с ним, например в другом раннем стихотворении, Солнце, действие которого тоже разворачивается в старом предместье, ведь именно на его улицах поэт шлифует свое искусство:
Я блестки рифм ищу по грязным закоулкам,
Как по настилу их, бреду по кочкам фраз,
Внезапно стих ловлю, бежавший сотни раз. [109]
Современный городской разочарованный поэт – тоже своего рода тряпичник.
Бодлер был оригиналом. Его имя всегда окружали легенды. Когда друзья его богемной молодости начали публиковать свои воспоминания, все они подчеркивали резкость его высказываний, дерзкую элегантность и бесконечные провокации. Бодлер приковывал к себе внимание; в нем была «своеобразная странность», по словам Шанфлери, который вспоминал среди прочего его зеленые волосы.
Позднее сам Бодлер назовет свою особость дендизмом, имея в виду книгу Барбе д’Оревильи Дендизм и Джордж Браммелл, опубликованную в 1845 году. Начиная с Салона 1846 года Бодлер определяет дендизм как современное явление и называет двух рисовальщиков элегантной жизни, Эжена Лами и Гаварни, «поэтами дендизма».
Кто такой денди? Это праздный молодой человек, довольный собой, надменный, элегантный и непринужденный; его можно встретить на террасах Бульвара и в саду Тюильри; он болтун и острослов. Свое видение дендизма Бодлер кратко резюмирует в Моем обнаженном сердце:
Дендизм.
Что это такое – человек, превосходящий других?
Это не специалист.
Это человек, располагающий досугом и разносторонне образованный. [110]
Денди – это реакция на демократию, последний наследник порядочного человека, старорежимного придворного; он дилетант, и современный утилитаризм его ужасает. «Быть полезным человеком всегда казалось мне ужасной гадостью» [111], – признавался Бодлер.
Дендизм подробно представлен в Поэте современной жизни как строгая дисциплина внутри отсутствия дисциплины:
Не освященный никакими законами, дендизм сам подчиняет строжайшим законам своих адептов, какими бы страстными или независимыми ни были они по натуре. [112]
У денди должна быть возможность не заботиться о деньгах, чтобы посвящать всё свое время туалетам и любовным делам, но ни деньги, ни туалеты, ни любовные дела нельзя назвать главными атрибутами денди (наделав в юности долгов, Бодлер нуждался всю жизнь). Достаток, туалеты и любовные заботы – это всего лишь отличительные признаки денди, нечто вроде «символа аристократического превосходства его духа». Вот почему его элегантность характеризуется «крайней простотой» (Бодлер заботился о своем наряде – но одевался всегда более или менее одинаково).
Денди – это непримиримые индивидуалисты на заре эпохи массовости, они объединяются, чтобы сохранить высшее сословие общества, элиту духа:
Что же это за страсть, которая, став доктриной, снискала таких властных последователей, что это за неписаное установление, породившее столь надменную касту? Прежде всего это непреодолимое тяготение к оригинальности, доводящее человека до крайнего предела принятых условностей. Это нечто вроде культа собственной личности, способного возобладать над стремлением обрести счастье в другом, например в женщине; возобладать даже над тем, что именуется иллюзией. Это горделивое удовольствие удивлять, никогда не выказывая удивления. Денди может быть пресыщен, может быть болен; но и в этом последнем случае он будет улыбаться, как улыбался маленький спартанец, в то время как лисенок грыз его внутренности. [113]
Денди стремится владеть своими чувствами и быть абсолютно невозмутимым.
Это слово подразумевает подчеркнутую самобытность и тонкое понимание психологического механизма нашего мира. Однако, с другой стороны, денди тяготеет к бесстрастности <…>. Денди пресыщен или притворяется таковым из соображений тактических или кастовых. [114]
Эта новая аристократия праздных деклассированных людей ностальгически противостоит приливу демократии:
Дендизм – последний взлет героики на фоне всеобщего упадка. <…> Дендизм подобен закату солнца: как и гаснущее светило, он великолепен, лишен тепла и исполнен меланхолии. [115]
Холодный, решительный и пресыщенный, денди вырабатывает приемы, помогающие ему держаться на расстоянии от природы. «Денди должен непрерывно стремиться к совершенству. Он должен жить и спать перед зеркалом» [116]. Так в Моем обнаженном сердце названа другая черта денди, несвойственная женщине, «противоположности денди».
Денди находится одновременно внутри и вне ситуации,
