8-10 января 1996 г.
(статья опубликована в газете «Литература», приложение к газете «Первое сентября», №16 за 1996 год, а также на сайте )
---------------------
©, Алексей ИВИН, автор, 1993 г.
ТРЕХЛИКИЙ ЯНУС
Времени прошло столько, что можно делать выводы.
Было явление. Называлось «метафоризм». Или даже «метаметафоризм». Или «центонная поэзия». От латинского центум – лоскут, лоскутное одеяло. Оно возникло и оформилось в русской поэзии в конце 70-х, начале 80-х годов. Поскольку его представители были в ту пору, в большинстве, студентами Литературного института, то преподаватели этого учреждения и разработали теорию метафоризма. Поэтов-метафористов довольно много, их выступления имели – тогда – шумный успех, но наиболее узнаваемыми оказались трое – Александр Еременко, Иван Жданов и Алексей Парщиков. Еще прежде, чем они обзавелись собственными сборниками, о них и о метафоризме уже были написаны большие статьи и научные исследования.
Из этих троих каждый эволюционировал по-своему, по собственным склонностям: тексты Жданова все больше походили на некое поэтическое камлание (шаман бьет в бубен, пляшет и заклинает, пока не падает без сил), Парщиков занялся американизмом и западно-европейскими литературными традициями, свел широкие интернациональные знакомства и укатил в Базель на преподавательскую работу. А Еременко попросту замолчал. И молчит уже десять лет, хотя книжки, составленные из прежних стихов, у него выходили и в 90-е: Стихи, ИМА-Пресс, М,1991; На небеса взобравшийся старатель, Барнаул, 1993.
Попытаться объяснить это молчание после победы? Можно предположить, что напряжение сил, необходимых для успеха, привело к их истощению: с одного вола семь шкур не дерут. Это во-первых. А во-вторых, начались перемены. Нужно время, чтобы собраться с духом, собственные традиции связать с новыми ценностями. Наше поколение прихватило заморозками – и вдруг общественные структуры расслабли, словно кисель. И это тоже приходится осмысливать. А успех… что успех! Редкий поэт способен преуспевать в соответствии с достижениями современной цивилизации, то есть иметь счет в банке, своего дантиста, адвоката и машину. Лет десять назад об этом никто не помышлял. Да и нынче редко кто из пишущей братии считает все это благом и достаточным стимулом к действию.
У Еременко математический склад ума. Во всяком случае он хотел бы занять эту сферу, где господствует логика, факт, сухая схема, законы алгебры и геометрии:
В кустах раздвинут соловей. Над ними вертится звезда.
В болоте стиснута вода,
Как трансформатор силовой.
Летит луна над головой,
На пустыре горит прожектор
И ограничивает сектор,
Откуда подан угловой.
Этот алгебраизм, казалось бы, должен придавать текстам тяжеловесность и сухость. В прошлом веке ученый К. Случевский дал пример такой поэзии – темной, наукообразной. Однако у Еременко такое множество милых поэтических уловок, что утяжеления текста не происходит.
На месте читателя я возмутился бы. (И возмущались). Потому что, по большому счету, Еременко меня, читателя, дурит. Вкручивает баки, грубо говоря. Поэзия для него не более, чем компьютерная графика. И то и другое для него и призвание и хобби. Он дает метафорическую тезу и затем ее раскручивает, увлекаясь самым процессом смыслового (метафорического) переноса:
Лимон – сейсмограф Солнечной системы.
При таком подходе к делу стихотворение приобретает действительно лоскутный характер, метафоры сменяют друг друга, как рисунки мультипликации:
Свет отдыхает в глубине дилеммы,
через скакалку прыгает на стыке
валентных связей, сбитых на коленках,
и со стыда, как бабочка, горит.
И по сплошному шву инвариантов
пчела бредет в гремящей стратосфере,
завязывает бантиком пространство,
на вход и выход ставит часовых.
Игра в развернутую метафору, которая, разрастаясь как дерево, теряет видимость и основу.
Словно для того, чтобы его лишний раз упрекнули в шарлатанстве, в ребячестве и своеволии, он не прочь обнажить прием, увязнуть в примитивном косноязычии, подобно Д. Пригову:
Чтоб каждый, кто летает и летит,
по воздуху вот этому летая,
летел бы дальше, сколько ему влезет.
Стихотворение «Когда мне будет восемьдесят лет» целиком строится на этом приеме: нарочито запутанные и распространенные строки, усложненные вводными предложениями, комические по громоздкости словесные конструкции приводят к такому затемнению смысла, что ясной остается только эта начальная строка: «когда мне будет восемьдесят лет».
На то и рассчитано, на том и строится комический эффект.
Несмотря на весь свой ярко афишированный урбанизм и техницизм, Еременко человек не городской. Он с экологически чистого Алтая. Где-то там, в Туве, стоит географический знак «Центр Азии». В «зоне» цивилизации поэт не очень-то защищен, так что все эти его летающие крокодилы, оснащенные радарами и ядерными пушками, все его амперметры, трансформаторы, металлургические леса, автогены, термопары, бензоколонки, электролиты, логарифмы, лекала и митозы, весь научно-технический антураж – не более чем «броня»:
… чтобы задаром
он не пропал, ему нужна броня.
И вот я оснастил его радаром.
Это – так называемое информационное поле. Даже если ты вырос среди пшеничных полей в деревянной избе, оно тебя все равно окружит.
У Януса три условных лика: 1) публицистические «адресные» стихотворения; 2) жанровые стихи и 3) лирические. Скажем немного о каждом.
Своей известностью Александр Еременко обязан публицистическим «адресным» стихам, таким как «Кочегар Афанасий Тюленин», «Самиздат-80», «Начальник отдела дезинформации полковник Боков», «Стихи о сухом законе, посвященные свердловскому рок-клубу» и другие. Они пестрят именами, ироническими «сопряжениями», ссылками на политические и культурологические события, которые теперь уже не очень понятны без комментариев к реалиям литературного процесса 80-х годов. Интонационными повторами, задирками, эскападами, многочисленными аллюзиями и тем, что сочинены по поводу, как реплики в большой полемике, эти стихи, как бы не открещивался автор, следуют традициями эстрадных выступлений шестидесятников Евтушенко и Вознесенского. Для тех, кто сидит в зале, часто важнее даже не совершенство формы и смысла, а прямой отклик на текущие события, обаяние личности автора и то, какие еще фиги, кроме предъявленных, он держит в кармане. Когда «метафористы» читали свои стихи со сцены, Еременко выделялся гражданским темпераментом.
Средний лик воплощает жанр, сцену, картину, рассказ. Мне, по чести, этот лик ближе. В нем что-то от «физиологий» Некрасова, но написанных жестче, сокращеннее: сюжет в стихотворении делает само стихотворение мускулистым и действенным. Это такие стихи, как «Покрышкин», «Переделкино», «Там, где роща корабельная», «Питер Брейгель». Но, говоря серьезно, даже жестоко, Еременко прикрывается таким густым шутовством и юродством, так обильно цитирует, перефразирует и пародирует классиков, что это производит даже комическое впечатление. Принцип смеха сквозь слезы срабатывает и на малом поэтическом пространстве:
