И тут я понял, что мой друг не Дмитрий Быков, а Алексей Апухтин, бедный толстяк в водянке, домосед, о котором теперь только литературоведы и вспоминают. (Почему-то представилось, что он толст почти как Генри Филдинг, которого, как известно, на корабль в порту погружали лебедкой). А ведь в одном этом стихотворении ума и глубокой философии больше, чем во всем Д.Б., а может, и Б.Г. (хотя старик Козлодоев у того хорош!). Кто его помнит, Апухтина? Кому он теперь нужен? Нет, понятно, что от соседей Апухтина по его месторасположению на свете осталось и того меньше: ни имен, ни фотографий, ни богатств, ни конюшен, ни псарен. И все-таки…
(Тут почему-то пришло на ум, что, например, Михаил Пришвин, в отличие от Апухтина, примерно представлял, когда вернется Хозяин. В одном из очерков 1910 года, посвященных смерти Л.Н.Толстого, один крестьянин, с которым Пришвин беседовал, сказал, что конец света настанет через 105 лет, когда весь мир будет о п у т а н с е т ь ю: так и сказано, «опутан сетью», и хотя в контексте явно подразумевается сеть железных дорог и телеграфных линий, но ведь через 105 лет стало ясно, что имеется в виду Интернет).
11
Я заложил странного и мрачного Апухтина бамбуковой зубочисткой и устремился к книжным полкам – искать еще друзей, которые поддержали бы меня в моем унынии. Я понимал теперь, что мои друзья не современники, - не Елена Устинова, которая за неделю перед тем отчитывала меня за наивность и настырность, и не ее коллега Капитолина Кокшенева, которая так и не высказалась по поводу статьи «Кортасар и новейшая болтология», хотя я приставал трижды; я понимал теперь, что я им до фонаря, всем этим редактрисам и редакторам. Мои друзья – те, кого так же обидели современники, соседи по местообитанию, богачи, чиновники и успешные дельцы.
Почему-то в глаза бросился сборник стихотворений Александра Блока с серебряной лирой на обложке. Я раскрыл его наугад и с удовлетворением (иначе и быть не могло!) прочитал:
Вновь богатый зол и рад,
Вновь унижен бедный.
(«Черт возьми! – подумал я. – Ведь он прав: вновь капитализм, вновь хозяйничают злые богачи, а бедняки опять унижены. Так это что же получается? Кругами ходим? «На высшем уровне пусть повторяется один и тот же вздор».).
С кровель каменных громад
Смотрит месяц бледный,
Насылает тишину,
Оттеняет крутизну
Каменных отвесов,
Черноту навесов…
(Он же петербуржец, камни кругом…)
Всё бы это было зря,
Если б не было царя,
Чтоб блюсти законы.
(«Так, так, уже оптимистичнее!» – обрадовался я за Блока: показалось, что он выруливает на правильный путь всесокрушающего оптимизма Терминатора и Ксении Собчак).
Только не ищи дворца,
Добродушного лица,
Золотой короны.
(«То есть, как? А где же выход?..)
Он – с далеких пустырей
В свете редких фонарей
Появляется.
Шея скручена платком,
Под дырявым козырьком
Улыбается.
(«Черт его дери, этого Блока! Получается, что Спаситель (Мессия, Хозяин) появляется с пустырей, а шея скручена платком, как у Андрея Вознесенского. Что же это за Царь такой? Небось, опять царь бедняков и пролетариата. Ну, а с другой стороны, ты что, богат? Тебе такой и нужен, из простолюдинов. Любой другой тебя просто не поймет).
Я в раздумье закрыл томик Блока: его апокалипсис показался мне нисколько не отраднее, чем у Апухтина. Я заложил страницу зубочисткой и решил: гадать можно до трех раз. Кого же еще раскрыть?
111
Малиновый Шандор Петефи хорошо выделялся среди переплетов. Раскрыл наугад и прочитал:
Любишь ты весну, а я –
Осень, сумрак, тени.
День весенний – жизнь твоя,
А моя – осенний.
Ну что ж: пессимизм идет по убывающей. Скоро, того и гляди, друзья убедят меня, что жить и бороться необходимо. Отчего же, например, этого не сделал профессиональный литератор и, к тому же, мой современник Владимир Степанов из «Терры», когда я посылал ему аннотированный список своих повестей и романов, или Евгений Степанов, тоже профессиональный писатель, из журнала «Футурум-арт», который так ничего и не произнес насчет подборки моих стихов. Ну, хорошо: мертвый Петефи поддержал мое жизнелюбие, а эти-то двое что? Они же вроде тоже чего-то пишут. «Да ладно тебе, - утешил меня внутренний голос. – Им отродясь не написать таких четырех строк, какие написал Петефи. Так что сам понимаешь…»
Тут я подумал об одной женщине, которая отвергла мой флирт. Даже не ухаживания, а просто словесный треп. Все-таки прав Петефи: с женщинами трудно найти общий язык.
И опять ощутил обиду, на этот раз от дам.
1У
Хотя троекратное гадание на классиках вернуло ровное расположение духа, я все же беспокоился. «Почему именно три? Давай, гадай дальше…»
Я снял с полки Афанасия Фета. Я знал, что весь этот толстый том заполнен стихами, и даже не по одному на странице, а в подбор.
Мудрым нужно слово света,
Дружбе сладок глас участья;
Но влюбленный ждет привета –
Обновительного счастья, -
сказал мне Фет.
(«Да я бы утешился и дружбой: она красивая женщина. Я бы на нее любовался – и всё. Но она, понимаешь, Афанасий, учуяла, что у меня нет денег. Они это чуют моментально. И не сочувствует никто: в этом ты тоже прав; голос участия совсем не слышен, ни от кого. Я бы, может, стал дружить с Кублановским или с Крючковым, но они же меня проигнорировали. Ведь никак же не отреагировали на здоровенную подборку стихов. Поэтому в «Новый мир» я больше ни ногой: сколько можно унижаться? Все эти так называемые поэты просто никакие, «стертые пятиалтынные», понимаешь, Афанасий? Они вращаются в литературных тусовках и постепенно стираются: уже не понятно, какой номинал. Идет только трепотня о литературе, а их собственной ценности не различишь».)
У
Я заложил Фета зубочисткой. Настроение оставалось все-таки паршивым. Наверно, более ожесточенный и желчный друг утешит крепче. С самого верху, - едва дотянулся, - снял разрозненный том Михаила Лермонтова.
Он был мой друг. Уж нет таких друзей…
Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
«Тэк-с!» - сказал я и больше читать не стал. Среди моих друзей Александры тоже были, но думать о них и живы ли они – не хотелось. Лермонтовым я остался не доволен: у него есть стихи покруче. «А вы, надменные потомки!» «Не пылит дорога. Не дрожат листы». «Печальный Демон, дух изгнанья».
У1
Все-таки по-прежнему хотелось бунтаря, водителя народов, хулигана и забияку. Я снял Джозуэ Кардуччи и открыл наудачу:
Лина, корабль остановлен, повисли
весла, взойди на него поскорее;
Я ведь последний среди эолийских
дивных поэтов.
(«Вот это да! Это же про Элину. Мне же намекают, что надо продолжать ухаживать и расточать знаки внимания. Женщина любит ушами. Еще два-три презента, два-три искренних комплимента, и Элина, распустив черные кудри, взойдет на мой корабль, я поставлю весь такелаж, оденусь парусами – и вперед, в Грецию. Ну, немыслимое же имя для русской женщины, чего ей здесь делать с таким именем?»)
