представление о «Двойнике» и поздних романах Достоевского. Рассматривая «Двойника» как неоднозначную реакцию писателя на финансовый кризис в империи и реформы 1839–1843 годов, я доказываю, что волатильность денежных знаков позволила Достоевскому поставить реалистическую референциальность под вопрос.
С первых страниц деньги помогают создать «фантастический колорит», в котором, как известно, винил «Двойника» Белинский [Белинский 1956:41]. Когда Голядкин просыпается в своей скромной квартирке в Санкт-Петербурге и вынимает из стола сбережения в «семьсот пятьдесят рублей ассигнациями», рассказчик сообщает, что деньги как бы тоже одобрительно смотрят на него в ответ: «Вероятно, пачка зелененьких, сереньких, синеньких, красненьких и разных пестреньких бумажек тоже весьма приветливо и одобрительно глянула на господина Голядкина» [Достоевский 19726: ПО]. Одушевление купюр, которое для повествователя не вполне очевидно, а, скорее, «вероятно», с самого начала указывает на роль денег в создании ощущения фантастической неопределенности: подобно двойнику, далее возникающему в повести, деньги противятся повествовательной объективации.
Описание Голядкина и его жилья в начале повести помещает «Двойника» в рамки традиции историй о «бедном чиновнике», уже знакомой читателям натуральной школы, деньги же помогают Голядкину покинуть пределы квартиры (в наемной карете) и жанра, типичным героем которого он является [82]. Для титулярного советника вроде Голядкина 750 рублей ассигнациями в 1840-е годы должны быть немалой суммой. Согласно Б. Н. Миронову, в первой половине XIX века средняя семья могла вести в столице достойный образ жизни на ежегодный доход в 450–800 серебряных рублей [Миронов 1999: 87]. А с учетом обычного курса обмена серебряных рублей на ассигнации 450 рублей серебром в начале 1840-х годов в среднем равнялись 1600 рублям ассигнациями. Итак, выходит, что сбережения Голядкина могли обеспечить жизнь одинокого холостяка вроде него по крайней мере в течение полугода. Владение подобной суммой, конечно же, выделяет его среди равных с ним по рангу, но обедневших героев гоголевской повести «Шинель» (1842) и первой повести Достоевского «Бедные люди». В отличие от «Шинели» и «Бедных людей», «Двойник» является скорее историей о тратах, чем о накоплении или поиске денег. Ассигнации Голядкина становятся источником развития сюжета, а с приближением конца истории исчезают – одновременно с распадом личности героя и крахом нарративной убедительности, на которой основывается реализм. Классические интерпретации «Двойника» зачастую трактуют его как реалистическую «натурализацию», «реализацию» или «рационализацию» характерной для романтизма темы двойничества и объясняют фантастические элементы безумием главного героя, но перемещение денег по страницам повести разрушает претензии на реализм [Виноградов 1976: 104; Terras 1969: 13; Terras 1974; Fanger 1965: 160].
Голядкин использует деньги как средство самопрезентации, и эта практика тесно связана с главным феноменом повести – явлением двойника. Сначала деньги превращают героя в другой вариант самого себя, давая возможность облачиться в модную одежду и новые сапоги, одеть лакея во взятую напрокат ливрею и нанять карету [Достоевский 19726: 111]. Поездка по Невскому проспекту в нехарактерном для него «высоком стиле» приводит к раздвоению личности Голядкина, что позднее ознаменуется появлением двойника. Именно фактическое употребление денег ради того, чтобы показать себя в новом виде, позволяет Голядкину представить себя кем-то другим, когда он говорит: «Это вовсе не я, не я, да и только» [Достоевский 19726:113]. Используя деньги, чтобы вообразить нового себя, Голядкин выводит сюжет «Двойника» на фантастический путь.
К. Маркс, написавший «Экономико-философские рукописи» всего за год до того, как Достоевский сочинил «Двойника», также трактовал покупательную способность денег в терминах само-умножения: «То, что существует для меня благодаря деньгам, то, что я могу оплатить, т. е. то, что могут купить деньги, это – я сам, владелец денег» [Маркс 1974: 148]. В этом тезисе деньги создают двойников в виде множества потенциальных Я, которые можно материализовать в процессе обмена. Для Маркса эта трансформационная мощь фантастична:
Деньги превращают действительные человеческие и природные сущностные силы в <…> мучительные химеры, в какой мере они, с другой стороны, превращают действительные несовершенства и химеры <…> лишь в воображении индивида существующие сущностные силы индивида в действительные сущностные силы и способности [Маркс 1974: 148–150] (курсив оригинала).
Достоевский, конечно, не был знаком с «Рукописями» Маркса, которые не публиковались вплоть до XX века. Однако рассуждения Маркса – полезное напоминание о таинственной, затемненной роли денег в фантастической литературе.
Деньги давно ассоциировались со сверхъестественным и демоническим, будем ли мы говорить о Мефистофеле, который печатает бумажные деньги во второй части «Фауста» (на это произведение сам Маркс ссылается в «Рукописях), или об известном сюжете договора с дьяволом в европейском и русском романтизме. Среди заметных российских примеров подобной фантастической трактовки денег назовем «Двенадцать спящих дев» Жуковского (1817), «Пиковую даму» Пушкина и «Портрет» Гоголя (1835, ред. 1842). Во всех этих произведениях персонажи заключают опасные сделки с потусторонними силами в поисках богатства. Словно вооружившись идеей помещиков, объясняющих фальшивые сделки по покупке крепостных работой самого черта в гоголевских «Мертвых душах», многие критики усматривали демонический элемент и в самом романе, где говорится о кажущейся фантастической монетизации аграрных ценностей в России начала XIX века [83]. Для Д. С. Мережковского торговля человеческими душами делает Чичикова настоящим антихристом [Мережковский 2009:374], а, по словам В. В. Набокова, мошенник средней руки становится просто «низко оплачиваемым агентом дьявола, адским коммивояжером» [Набоков 1999: 72]. Как показывает проблематика «Мертвых душ», в России демонизация денег распространялась и на тех, кто предпринимал попытку расплачиваться фальшивыми денежными знаками. Действительно, и «Мертвые души», и «Двойник» вызывают к жизни существующую в русской культуре связь между подозрительными деньгами и узурпацией божественной власти царя самозванцами, которых традиционно демонизировали [84]. Гоголь показывает, что Чичиков манипулирует фальшивыми документами как подобием денег, и сравнивает это с демонической подделкой Наполеоном российских ассигнаций (см. рис. 7). Достоевский, в свою очередь, утверждает, что даже самые законные платежные средства суть дьявольское наваждение, а те, кто тратит деньги, напоминают Лжедмитрия.
Таким образом, в своих ранних произведениях и Маркс, и Достоевский опирались на литературную и культурную традицию, связывающую деньги со сверхъестественными силами. В то время как упоминание о химерической власти денег у Маркса составляет часть его теории присущего капитализму отчуждения, ощущение фантастического у Достоевского коренится в жизни российской имперской столицы.
В существующих исследованиях «Двойника» Санкт-Петербург справедливо называется городом, социальные и исторические контрасты которого дали богатую пищу для фантастической литературы, что оставляет возможность для более пристального изучения истории денег в России [85]. Идея Р. С. Валентино о том, что государственные ассигнации Голядкина выступают как инструмент личной и коллективной фантазии, открывает замечательную возможность для исследований. Особенно убедительно сравнение бумажных денег с государственными документами:
