место предварительного заключения, где человек очищается от грехов. Загряжская — не тайная католичка. Но ей недосуг разбираться в тонкостях различия вер — «угорелая и впопыхах» — касательно духовной жизни. Не зря у Пушкина в дневнике сразу после истории, рассказанной Натальей Кирилловной «с большой живостью» о том, как княгиня Екатерина Дашкова прошла через алтарь придворной церкви, помещены слова: «Как вам не стыдно, — отвечала Екатерина, — вы русская — и не знаете своего закона» [193]. Эти же слова можно применить и к самой Загряжской.
Как и она, старая графиня — дитя своего времени, вольтерьянка, в лучшем случае деистка. А, возможно, и хуже. Павлищев записал историю об одном из своих родственников: «Алексей Михайлович Пушкин был свитским офицером и профессором математики в Москве. Религиозный родственник его Василий Львович (дядя поэта. — О. Е.) посещал его часто, желая обратить его на путь христианского учения, однако встречал всякий раз… не только сильную оппозицию, но и постоянное кощунство, доходившее в вольтерьянце-хозяине до какого-то исступления». Мало этого: вольнодумец барин развратил лакея — очень символичная для русской истории ситуация. Тот старался «перещеголять в выходках» хозяина, «лишь бы получить лишний пятак на очищенную [водку]».
Вдруг барин смертельно занемог, никого к себе не пускал, и слуга-философ услышал через дверь два «спорящих голоса», хотя знал, что никого, кроме хозяина, в спальне нет. Слуга распахнул дверь и «увидел своего патрона и учителя среди комнаты, размахивавшего руками, испуганного и поистине страшного в испуге. Алексей Михайлович, устремив глаза на какой-то невидимый лакею предмет и ругаясь с каким-то таинственным гостем… кричит, что есть мочи:
— Пошел, пошел прочь! Не мешай нам; мы тебя не спрашиваем» [194].
Две недели, до самой кончины барина из-за его двери была слышна «загадочная перебранка». Василий Львович, днем посещавший больного, «рассказал множество других странных подробностей», но внучатый племянник счел «излишним о них распространяться». От Ольги Сергеевны ее впечатлительный брат знал о них и представлял, чем грозит кощуннику-вольтерьянцу посещение «таинственного гостя». Если он делал графиню вольтерьянкой, значит, предполагал трудный уход из жизни, по крайней мере «внезапный», без причастия.
Разговор родственника-вольтерьянца с неведомым посетителем чем-то напоминает последнюю беседу графини с Германном, если вспомнить единство имени героя с Сен-Жерменом и наделить самого бедного инженера инфернальными свойствами. Например, в польском фольклоре, знакомом Пушкину через друзей-поляков, черти по национальности то русские, то немцы. «Хромой или рогатый, шваб или москаль — один черт», гласит польская пословица [195]. Что соответствует указанию повести: «Отец Германна был обрусевший немец». Герой начинает пованивать серой.
Другое его свойство — проходить сквозь запертые двери — давно ставит исследователей в тупик и трактуется как намеренная ошибка Пушкина, допущенная для параллелизма с появлением привидения Старухи в спальне у Германна. «Карета тяжело покатилась по рыхлому снегу. Швейцар запер двери. Окна померкли. Германн стал ходить около опустевшего дома. <…> Ровно в половине двенадцатого Германн ступил на графинино крыльцо и взошел в ярко освещенные сени. Швейцара не было». — Тень старухи «скрылась, шаркая туфлями. Германн слышал, как хлопнула дверь в сенях… Он вышел в другую комнату. Денщик его спал на полу… Дверь в сени была заперта».
«Намеренная ошибка» Пушкина перестанет быть ошибкой, если допустить, что действие разворачивается не в реальном Петербурге, а в том месте, где Германн может приходить мучить Старуху, так же как она приходит мучить его самого, и при этом не обращать внимания на замки. При виде пистолета графиня «оказала сильное чувство. Она закивала головою и подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела… Потом покатилась навзничь… и осталась недвижима». Но, когда Германн, покидая дом, вновь вошел в спальню, мертвая хозяйка «сидела окаменев; лицо ее выражало глубокое спокойствие». Сцена готова к повторению.
Давно подмечено, что действующие лица повести ведут себя не как живые люди, а как на время оживающие автоматы. Быть может, не автоматы?
Германн в спальне графини. А. Н. Бенуа. 1911 г.
Германн у подъезда дома графини. А. Н. Бенуа. 1911 г.
«Драгоценные частички»
Сообразно распределению ролей между прототипами прикрытия — Голицыной и Загряжской — разделено и прошлое. Вот нарумяненная и затянутая в платье графиня сидит на балу — это обветшалый фасад. Вот она беседует с внуком, бранит Лизу, остается одна в комнате среди «дамских игрушек» — это внутренняя жизнь.
Именно об этой внутренней жизни двора Екатерины II и знала Загряжская. В силу происхождения и покровительства свыше она была вхожа туда, куда Голицыну при всем богатстве и знатности не приглашали, — во внутренние комнаты. Благодаря Загряжской Пушкин получал знания о том, о чем до гробовой доски молчала Марья Перекусихина.
Вяземский писал: «Пушкин заслушивался рассказов Натальи Кирилловны Загряжской: он ловил при ней отголоски поколений и общества, которые уже сошли с лица земли; он в беседе с нею находил необыкновенную прелесть историческую и поэтическую… Некоторые драгоценные частички этих бесед им сохранены: но самое сокровище осталось почти непочатым» [196].
Проницательные слова. Что же осталось «почти непочатым»? Для ответа на этот вопрос, посмотрим, какие «драгоценные частички» рассказов Загряжской поэт сохранил, вняв просьбе Жуковского. Судя по записям, Пушкина особенно занимали истории, связанные с переворотом 1762 года и его участниками. Старушка много говорила об императрице, своем любимом покровителе князе Григории Потемкине, который дружил с ее отцом, а в ней самой «души не чаял». Наконец, об Алексее Орлове. То есть о сильных людях, способных устроить «кири-ку-ку» на все царство. И о государе Петре III, который «не был похож на императора» и который в день переворота 28 июня 1762 года прикрылся дамами, отправившись на галере из Петергофа в Кронштадт. Среди пленниц оказалась и юная Наталья Разумовская, рассказавшая поэту об этом случае.
Дважды, судя по записям, она заводила речь об Алексее Орлове. Говорила об отсутствии у него светского лоска, о простонародной речи, например: «По одежке дери ножки». Княгиня нашла это выражение «пошлым и неприличным». Впрочем, тут же извинила графа: «Он был человек неглупый и впоследствии, я думаю, приобрел манеры». Но сам по себе, изначально «плохо воспитан и дурного тона». Как если бы цареубийство можно было объяснить отсутствием должного воспитания.
А не об этом ли речь в записке Пушкина «О народном воспитании» 1826 года, где надежной преградой от будущих потрясений названо просвещение? Где «буйным товарищам» противопоставлен Николай Тургенев с его гетингенским умом и принципами — поэту казалось, что тот был «умереннее» даже в буйстве. Император Николай I, которому предназначалась записка, знал, что это не так — Тургенев выступал подстрекателем и шел куда дальше своих
