«буйных», но недалеких последователей. «Он рожден был, чтобы властвовать над слабыми умами, — писал Филипп Вигель. — Сколько раз случалось мне самому видеть военных и гражданских юношей, как Додонский лес
{9}, посещавших его кабинет и с подобострастным вниманием принимавшим… слова, которые, как оракулы, падали из уст новой Сивиллы» [197]. Эти-то юноши и сделались «буйными», когда самого Николая Тургенева уже не было в России.
Опять к «Андрею Шенье» с его «буйными невеждами» — революционерами. По мысли Пушкина, если бы «невежды» были просвещены, они бы воздержались от буйства. Орлов с его простонародной дремучестью как будто служил подтверждением этого взгляда.
Заметно, что образ Balafre или Человека со шрамом, как называли Алексея Григорьевича иностранные дипломаты, беспокоил обоих собеседников. Если Потемкин, которому Загряжская, а вместе с ней Пушкин уделили немало внимания, выглядел щедрым и чудаковатым (поэт еще в юности, до встречи с Натальей Кирилловной, выделял «имя странного Потемкина» из общего списка фаворитов Екатерины II), то Орлов — фигура зловещая. Именно в силу простоты, с которой граф относился к цареубийству.
Загряжская подтверждала худшие опасения поэта: «Орлов был в душе цареубийцей, это было у него как бы дурной привычкой». У всего русского дворянства той эпохи перевороты с убийством монарха вошли в дурную привычку. Во времена Павла I граф с семьей уехал за границу. «Я встретилась с ним в Дрездене, в загородном саду, — вспоминала княгиня. — Он сел подле меня на лавочке. Мы разговорились о Павле I. „Что за урод? Как его терпят?“ — „Ах, батюшка, да что же ты прикажешь делать? ведь не задушить же его?“ — „А почему же нет, матушка?“ …Вот каков был человек!» [198]
Цареубийство — соблазнительное желание подданного посягнуть на государя — остро интересовало Пушкина именно в 1834 году, когда в его дневнике появляется череда записей о Якове Федоровиче Скарятине, который затянул шарф на шее Павла I. В истории про Орлова тоже важна преемственность — убийца Петра III не просто одобряет, а считает необходимым убить его сына: «Не только согласился бы, а был бы очень тому рад». Слово «урод» звучит в адрес Павла, так же как звучало когда-то в адрес его отца: «Урод наш занемог» — в ропшинских письмах Алексея Григорьевича Орлова.
Самая безнаказанность убийц — форма их поощрения. «На бале явился цареубийца Скарятин», — сказано 28 февраля. 8 марта — «Жуковский поймал недавно на бале у Фикельмон… цареубийцу Скарятина и заставил его рассказывать 11 марта. Они сели. В эту минуту входит государь с гр. Бенкендорфом и застает наставника своего сына дружелюбно беседующим с убийцей его отца! Скарятин снял с себя шарф, прекративший жизнь Павла 1-го».
В тот же день записано в развитие темы: «На похоронах [Ф. П.] Уварова покойный государь (Александр I. — О. Е.) следовал за гробом. [А. А.] Аракчеев сказал громко (кажется А. [Ф.] Орлову): „Один царь его здесь провожает, как-то другой его там встретит?“ (Уваров один из цареубийц 11 марта)». Обратим внимание, что грозный Аракчеев говорил с Алексеем Федоровичем Орловым — племянником Человека со шрамом — согласно общему убеждению, убийцы Петра III.
Сам Алексей Федорович, по свидетельству Николая Ивановича Тургенева, говорил брату-декабристу Михаилу: «Конспирируйте, конспирируйте… но когда понадобится моя помощь, то можете рассчитывать на меня». При этом он «протягивал свою руку Геркулеса и сжимал кулак». Тургенев прибавлял: «Принимая во внимание фамилию человека, который произнес эти слова, нельзя отрицать, что они могли навести на размышления» [199]. Слова словами, но в роковой день 14 декабря Орлов остался верен — не разговор ли с Аракчеевым на него подействовал? Во время следствия над декабристами он вымолил жизнь брата Михаила, обещая отслужить за двоих.
Но значение для Пушкина имели вовсе не рядовые участники, даже замешанные в убийстве монарха. А те, кто их вел. Кто принимал на душу общий грех или имел право судить за него. 17 марта в дневник занесено философское рассуждение в беседе с австрийским послом Шарлем Луи Фикельмоном: «…разговорились об 11-м марте. Недавно на бале у него был цареубийца Скарятин; Фикельмон не знал за ним этого греха. Он удивляется странностям нашего общества. Но покойный государь (Александр I. — О. Е.) окружен был убийцами его отца. Вот причина почему при жизни его не было бы суда над молодыми заговорщиками, погибшими 14-го декабря. Он услышал бы слишком жестокие истины. NB. Государь, ныне царствующий, первый у нас имел право и возможность казнить цареубийц или помышления о цареубийстве; его предшественники принуждены были терпеть и прощать» [200].
Здесь следует пояснить, что, согласно традиционным представлениям, цареубийство — форма бунта против миропорядка, установленного Богом, который вручает своим помазанникам народы и земли. Бунт против Бога оборачивается адом после смерти, куда попадают все мятежники, тем более цареубийцы.
А где окажутся те, кто, будучи виновен в смерти монарха, сами стали царями, приняли помазание? В европеизированном «чистилище» Загряжской? В потустороннем Петербурге, где ходят друг к другу через запертые двери и пугают до смерти… все снова и снова?
«Платок в воду»
Вот теперь, зная «драгоценные частички», которые приковывали внимание Пушкина в разговорах с Загряжской, можно задаться вопросом: что за пласт воспоминаний остался «почти непочатым»?
Судя по разговору Натальи Кирилловны с великим князем Михаилом Павловичем, ее занимали «тайны гроба роковые». То она упоминала о «передней чистилища», то по поводу умершего Кочубея с симпатией приводила слова старушки Натальи Алексеевны Новосильцевой: «Посмотрим, каково-то будет ему в день Второго Пришествия. Он еще будет карабкаться через свою решетку, а другие давно уж будут на небесах» [201]. То вспоминала, как приехавший к ней прощаться в 1791 году Потемкин предчувствовал свою скорую смерть [202].
В дневнике 1834 года за 7 января есть запись: «Некто Норман или Мэрман, сын кормилицы Екатерины II, умершей 96 лет, некогда рассказал Вигелю следующее. — Мать его жила в белорусской деревне, пожалованной ей государыней. Однажды сказала она своему сыну: „Запиши сегодняшнее число: я видела странный сон. Мне снилось, будто держу я на коленях маленькую мою Екатерину в белом платьице, как помню ее 60 лет тому назад“. Сын исполнил ее приказание. Несколько времени спустя дошло до него известие о смерти Екатерины. Он бросился к своей записи, — на ней стояло 6 ноября 1796 года. Старая мать его, узнав о кончине государыни, не оказала никакого знака горести, но замолчала — и уже не сказала ни слова до самой своей смерти, случившейся пять лет после» [203].
Вот откуда взялась кормилица из видения Германна: «Дверь отворилась, вошла женщина в белом платье. Германн принял ее за свою старую кормилицу и удивился, что могло привести ее в такую пору». Платье в обоих случаях белое, хотя
