пользовались огромной популярностью.
Свое искусство они называли «реальным», потому что любое явление «разбирали на части», очищали от традиций и обычаев или контекстов, рассматривали изолированно и без оценок – вот оно и получалось реальным, т. е. существовавшим самим по себе. Нелепости в мире, считали обэриуты, обнаруживаются после «внутреннего взрыва», когда явление переходит в сферу искусства. В этот момент звучит смех, но это не насмешка, а радость обновления.
Мир, понятый как абсурдный, описывался с помощью языка, близкого к зауми, и вдобавок границы лексики и грамматики преодолевались, как происходит у детей. Но сам по себе абсурд не добр и чужд морали, не говоря уже о нравственности, что проявлялось в творчестве каждого из обэриутов: мир не хорош и не плох, он неожидан и удивителен.
– как следует из названия, постмодернизмом должно называться то, что следует после модернизма, т. е. после обновления.
Что это может быть? Старое? Более новое и современное?..
Именно поэтому термин, который стал появляться в 1960–1970‐х гг. для обозначения новых (все-таки «новых») явлений в искусстве, вызвал поначалу оторопь в среде теоретиков и критиков. Впервые, однако, слово было употреблено еще в 1917 г. и периодически мелькало в разнообразных филологических и философских работах, в которых ставилась цель показать отличие поэзии и поэтики авангарда от «классических» форм и норм. При этом «модернизм» воспринимался как часть классической культуры.
С течением лет сформировалась традиция называть постмодернизмом особый тип философствования, отличающийся от классической культурной традиции. Сомнению подвергались все классические ценности, о каждой из которых как бы говорилось что-то вроде «А король-то гол!»; иронически воспринималось традиционное соотношение «разума» и «чувства», отрицалась возможность непосредственного восприятия того или иного объекта, особенно эстетического. После всего, что породила мировая культура, невозможно, как утверждали постмодернисты, создать ничего «нового», «небывалого», а воспринять то, что делается, можно лишь через призму своего и общего восприятия всех состоявшихся культурных достижений и событий. Мы «слушаем» не «органами слуха», а «привычкой» к «слушанию»; мы «видим» не глазами, а «обычаем» и «навыком» видения, и т. д. Христианская модель мира не имела для представителей этого направления никакого смысла, а значит, и христианское понимание времени, а также истории, равно как и метафизики, автоматически отменялось. Ирония, обязательная спутница этого способа мышления, возникала благодаря ощущению «конца истории». Все главные события уже совершились; все завоевания в различных областях духа, сознания и др., которые могло совершить человечество, уже сделаны. Остается лишь экстенсивное развитие, производство и воспроизводство материальных и прочих благ. Все, что будет возникать и происходить далее, обречено на комбинирование элементов различных знаковых, ценностных и др. систем. Интересно, что об этом символически свидетельствует название одной из постмодернистских дисциплин – «кентавристика».
Постмодернизм отрицает не только «конечную истину» о мире, но и правомерность самого разговора о ней. Поэтому снимается вопрос о «вторичности» ряда произведений, основанных на прямом заимствовании темы, приема, системы образов и др.: отсутствует то, что «первично». Нет также и положительных или отрицательных героев, поскольку отсутствует сколь-нибудь устойчивое представление о стабильных добре и зле: эти представления, по мнению постмодернистов, порождаются не экзистенциальным ощущением человека, а его социализацией и идеологизацией его отношений с миром.
Постмодернизм отказался и от ценностной соотнесенности понятий жизни и смерти. Для постмодерниста естественно рассуждать о «смерти автора» литературного произведения или «смерти субъекта» (которая заключается в ликвидации оппозиции между субъектом и объектом, характерной для всей предыдущей культуры). Все противопоставления и противоположности (мужское – женское, внутреннее – внешнее, массовое – элитарное и др.) тоже упразднялись. Все явления мира бесконечно осмыслялись в кругу себе подобных, иерархия ценностей заменялась плюральностью, ведущей к стиранию черт своеобразия в различных явлениях, видимых во многом благодаря работе принципа «борьбы противоположностей».
Среди противоречий, снимаемых постмодерном, является «элитарное» – «массовое». Произведения искусства не делятся на «высокие» и «низкие». Любой язык хорош для выражения художником своей концепции. С другой стороны, язык общения между постмодернистами настолько специфичен, что никак не может считаться «общепонятным» и создает препоны для настоящей «массовости» или, что преимущественно для других систем культуры, – всеобщности. Обилие наукообразной лексики в любых текстах создает препятствия для понимания «непосвященными». См. слова и словосочетания: дистанцирование, конституирование, витальность, аппликация, экспликация, онто-тео-телео-фалло-фоно-логоцентризм, «гештальтирующие оси мыслительного пространства», дихотомия, объективация, шизоанализ, симулякр, унификация, парадигмальный статус и др.
Постмодернизм ничего не принимал на веру, ни о чем не судил обобщенно. Ирония и пародийность для него явно предпочтительнее «сотворения кумиров». Личные амбиции человека уважались, но уже не считалось возможным их распространение на группу людей; отрефлексированы все механизмы власти, подавления личности, насилия. Впервые в истории человек получил некоторые модели для удержания собственных границ, личной независимости при коллективном способе существования.
Главным объектом изучения, рефлексии, обсуждения, полем коммуникации является текст. Любая человеческая реальность может быть трактована как текст (от литературного произведения до живописного полотна, алгоритма или акта социального поведения и др.). Рефлексии подвергаются все виды текстов (нормально, например, отрефлексировать инструкцию по вождению автомобиля или схему устройства пельменного аппарата). Причем текст – далеко не только первоисточник, но и вся совокупность написанного в целях анализа, весь корпус интерпретаций, интертекстуальных связей. Такое восприятие в известном смысле снимает проблему «единственности» текста, с другой – расширяет поле его анализа. Однако расширение границ в реальной научной практике оборачивается произволом: поскольку границы между системами культур признаются непрочными и неочевидными, то все что угодно может быть объяснено, истолковано опять-таки через «все что угодно».
Произвольность выбора объекта и способа его интерпретации напоминает детскую игру. Однако перед нами – ребенок, который ничему не удивляется, его изумление перед богатством мира исчерпано уже в самом начале, отменено, «снято». Все, что он видит перед собой, это его «игрушки», с которыми он может делать все что угодно, разбирая и собирая в любых комбинациях. Само по себе такое разбирание может служить моделью научного познания. Но поскольку важность «познания» в постмодернизме «снята», а главным объявлена «игра», то в деятельность вносится момент «невинности», лишенной при этом своей божественной оправданности. Это – невинность без признания своей (возможной или существующей) вины. Ничто не хорошо и не плохо, все дозволено, и любой культурный жест есть «акция», то есть нечто нейтральное, никак не окрашенное этически.
Среди отечественных представителей постмодернизма, к которым относятся, в частности, концептуалисты, заслуживает внимания «Школа для дураков» Саши Соколова: предлагается возможность постоянного размывания личности, ее перманентная неадекватность самой себе. Постмодернистский взгляд на мир формирует «Москву-Петушки» Венедикта Ерофеева, произведения Дмитрия Пригова, Виктора Пелевина, Владимира Сорокина и др.
– явление искусства, манифестированное в 2010 г. голландскими культурологами Тимотеусом Вермюленом и Робином ван дер Аккером и претендующее на статус направления в культуре, сменяющего постмодернизм.
Метамодернисты
