Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля - Амелия М. Глейзер

яркой речи, которая оказалась сильней, чем неприязнь, которую женщина средних лет испытывала к озорному мальчику. Эта история повествует о том, как Шолом-Алейхем начал собирать коллекцию идишских эпитетов и жаргонных словечек, ставших отличительной чертой его стиля [227]. Великолепная цветистая речь, которой так искусно владеет его мачеха, вызывает у юного пасынка искреннее восхищение и пробуждает в нем чувство симпатии к ней, что он прекрасно сам осознает. Вспомним, что свою собственную эпитафию Шолом-Алейхем начал с таких строчек: «Здесь лежит простой еврей, и он писал на идише для женщин» («Do ligt a yid, a posheter / geshribn yidish-taytsh far vayber»). Женщины (vayber) были его целевой аудиторией, а также неиссякающим источником материала. И. Л. Перец, с которым у Шолом-Алейхема существовало соперничество, сатирически охарактеризовал то, что воспринимал как «мещанскую притягательность» рассказов последнего: «Мелкобуржуазный еврей (der balabos) катается (shmelst zikh) в книгах Шолом-Алейхема, как клецка в масле» [Peretz 1920,10:128]. Здесь Перец подмечает у Шолом-Алейхема то, что часто оставалось незамеченным из-за его популярности в СССР. Шолом-Алейхем отличался от большинства писателей своего поколения тем, что для него политика всегда была менее интересна, чем жизнь конкретного человека. Персонажи его книг – это в первую очередь посетители базаров, а не городские пролетарии.

Хотя пародийное воспроизведение Шолом-Алейхемом речи малообразованных еврейских женщин служит прежде всего для создания комического эффекта, идиш его мачехи был тем самым языком, благодаря которому он обрел собственный голос, и это очевидно следует из его писем, где он призывал женщин заниматься литературным трудом и самим выступать от собственного имени. Для него идиш был не только языком, но и воплощением мира штетла, в котором этот язык звучал. Для зарождающейся литературы на иврите идиш был языком бабушкиных сказок, а иврит – языком возвращения в Землю обетованную [Frieden 1997: 10] [228]. В личной переписке Шолом-Алейхема, которую Шмуэль Нигер называл «импровизированным словотворчеством» («improvizirte vortkunst»), писатель прибегал к той же цветистой речи, которую использовали его персонажи. Из сохранившихся писем для нас представляет интерес переписка на идише между Шолом-Алейхемом и женой его коллеги по писательскому цеху Д. Я. Айзмана [229]. В открытке от 8 марта 1909 года Шолом-Алейхем пишет жене Айзмана: «…так как вы не гойка (keyn goye), мы можем переписываться на идише». Замечание о том, что госпожа Айзман «не гойка», является добродушной насмешкой над ее мужем, с которым он поддерживал выдержанную в более формальном стиле переписку на русском. Шолом-Алейхем называет идиш жены Айзмана «Loshen-Koydesh» (священным языком), тем самым подчеркивая важность сохранения еврейской языковой традиции: повседневный идиш восточноевропейских евреев почитается здесь так же свято, как и древнееврейский язык Библии [230].

Главный герой рассказа Шолом-Алейхема «Заколдованный портной» (1901) – это еще один горе-коммерсант с благими намерениями [231]. Шимен-Эли-Шеме-Колейну, чье полное имя вместе с прозвищем переводится как Шимен-Господи-Внемли-Нашему-Гласу, такой же растяпа и подкаблучник, как гоголевский Солопий Черевик. Накопив немного денег на покупку дойной козы для своей жены, Шимен-Эли отправляется на рынок в село с говорящим названием Козодоевка. Попав в незнакомый коммерческий пейзаж, он первым делом слышит разговор по-украински между несколькими женщинами, спорящими из-за пола цыпленка, – это прелюдия к той путанице, которая ожидает его самого:

Подобно тому как картины и звуки ярмарки завораживают гоголевских Черевика и Параску, увиденное и услышанное на рынке в Козодоевке производит гипнотический эффект и на Шимена-Эле:

Рынок с бесчисленным количеством коз оказывается тем местом, где Шимон-Эле попадает под действие злых чар (kishuf), которые приведут его к печальному концу. Дойная коза, купленная горемычным портным, приобретает над ним слишком большую власть. По пути домой в Злодеевку Шимен-Эле останавливается отдохнуть в шинке, где распоряжается его дальний родственник Додя, который хотя и не смыслит ничего в религиозных текстах и обычаях, зато хорошо разбирается в козах. Подобно Грицько из «Сорочинской ярмарки», с помощью цыгана подменившего кобылу Черевика на красный обшлаг свитки, Додя, напоив Шимона-Эле, вместо дойной козы подсовывает ему козла, мстя портному за его хвастовство. То, что в Козодоевке было «ангелом, а не козой», в Злодеевке оборачивается демоном, неспособным давать молоко. Когда портной пытается вернуть козла обратно, он снова заглядывает в шинок, и Додя производит обратную подмену, из-за чего Шимен-Эле попадает в еще более нелепое положение.

Как и гоголевский Черевик, Шимен-Эле становится жертвой собственных суеверий. Видения преследующей его козы очень напоминают страхи Черевика, спасающегося бегством от черта со свиной личиной:

В отличие от Черевика, чье помрачение рассудка было временным, безумие, охватившее портного, приводит к его преждевременной смерти. В соответствии с еврейской традицией, Шимен-Эле успевает произнести «Шема, Исроел!» («Услышь, Израиль!») – слова, которые должны быть на устах еврея в момент его смерти. Однако прозвище Шимена-Эле – Внемли-Нашему-Гласу, – в котором присутствует множественное «нашему», заставляет предположить, что эта молитва (и, соответственно, смерть) относится ко всей общине. И действительно, не зная о проделке Доди, злодеевские соседи Шимена-Эле вооружаются, чтобы отомстить козодоевцам:

Юмористическая история заканчивается трагической войной между