двумя еврейскими местечками, чьи жители вымещают свое отчаяние друг на друге.
Однако у этого рассказа есть еще один предшественник в русской литературе со схожим коммерческим пейзажем. Максим Горький, как известно, очень не любил крестьянство, и поэтому в его произведениях нечасто можно встретить описания коммерческого пейзажа [233]. Одним из редких исключений из этого правила является рассказ «Ярмарка в Голтве», опубликованный в 1897 году, всего за несколько лет до того, как Шолом-Алейхем написал «Заколдованного портного»; действие его разворачивается в местечке Голтва Полтавской губернии, совсем рядом с гоголевскими Сорочинцами [234]. В коммерческом пейзаже Горького противопоставление друг другу базарной площади и нависающей над ней церкви отображает еще и непростые отношения между представителями различных народов на этой ярмарке:
Местечко Голтва стоит на высокой площади, выдвинувшейся в луга, как мыс в море. <…> Из-за хат вздымаются в небо пять глав деревянной церкви, простенькой и тоже белой. Золотые кресты отражают снопы солнечных лучей и, теряя в блеске солнца свои формы, – похожи на факелы, горящие ярким пламенем [Горький 1968–1976, 3: 187].
Если у Гоголя центральными персонажами повествования были украинцы, а цыгане и евреи проникали в историю извне, чтобы развивать сюжет и заключать сделки с чертями, то у Горького все народы сходятся в одной и той же точке и конкурируют друг с другом, причем украинская речь местных крестьян служит маркером их особенной провинциальности:
Всюду толкутся, спорят и «регочуть» «чоловіки», горохом рассыпаются бойкие речи «жінок». Десять хохлов в минуту выпускают из себя столько слов, сколько, в то же время, наговорят трое евреев, а трое евреев скажут в ту же минуту не более одного цыгана. Если сравнивать, то хохла следует применить к пушке, еврея – к скорострельному ружью, а цыган – это митральеза [Горький 1968–1976, 3: 187–188].
В первой сцене рассказа цыган облапошивает нерасторопного украинца на сделке с лошадьми. Нависающая над площадью церковь лишает украинцев конкурентного преимущества, так как они вынуждены каждый раз креститься на нее, прежде чем ударить по рукам, и цыгане пользуются этим в полной мере, чтобы запутать их. «“Мне человек нравится, и я хочу человеку доброе сделать! Дядько! Молитесь господу!..” Хохол снимает шапку, и они оба истово крестятся на церковь» [Горький 1968–1976,3:188]. Как и растяпа Шимен-Эле из «Заколдованного портного», украинец слишком благочестив и недостаточно хорошо разбирается в скоте, чтобы отстоять свои интересы в торге с ловким соперником. Вполне вероятно, что этот рассказ Горького послужил Шолом-Алейхему одним из источников вдохновения. В пользу этой гипотезы говорит и тот факт, что в обоих произведениях содержатся отсылки к «Сорочинской ярмарке» Гоголя.
Молодой Горький произвел на Шолом-Алейхема сильнейшее впечатление. Писатель Ашер Бейлин, покинувший Россию в 1903 году, в 1904-м приезжал в Киев и увидел, что кабинет Шолом-Алейхема стал выглядеть совершенно иначе:
Со стены исчез портрет Гоголя, его любимой «гоголевской коробки» (Gogol-kestl) тоже уже не было на столе, а там, где раньше стояли «Мертвые души», я обнаружил книги современных русских писателей, главным образом Максима Горького. Шолом-Алейхем изменился и внешне: он стал выглядеть намного моложе и демократичней. Раньше он старался походить на Гоголя, теперь – на Горького [Beilin 1959: 55] [235].
Из многих других воспоминаний и фотографий начала 1900-х годов мы знаем, что Шолом-Алейхем тогда одевался «под Горького»: в длинную крестьянскую косоворотку [236]. В рассказах о Тевье-молочнике Хава пытается убедить отца в исключительности своего православного Федьки, называя его «вторым Горьким» [Sholem Aleichem 1917–1923, 5: 124]. Шолом-Алейхем познакомился с Горьким в Петербурге в 1904 году, и это был важный период в жизни обоих писателей. Кишиневский погром, случившийся годом ранее, вынудил Шолом-Алейхема обратиться за поддержкой к русским писателям и публицистам, прежде всего к Горькому и Короленко, а самого Горького побудил обратить внимание на писателей еврейских. Во время их первой встречи Горький, возглавлявший тогда издательство «Знание», предложил Шолом-Алейхему опубликовать сборник своих рассказов на русском. В одном из писем к детям того времени Шолом-Алейхем назвал Горького кумиром (an opgot) [237].
«Ярмарка в Голтве» – далеко не самое бунтарское произведение Горького, но социальный подтекст этого рассказа совершенно ясен: глупые суеверия мешают простым людям получать материальные блага. Простофили-крестьяне являются послушными рабами бесполезной церкви. Фарс с цыганом, облапошивающим украинца, напоминает одну из сценок в нижнем ярусе вертепного ящика. В коммерческом пейзаже Горького есть и другие архетипические ярмарочные персонажи: рассказчик, продавец книг и старик, который в окружении сочувствующей толпы пытается исцелить больную корову с помощью молитвы: «Толпа поснимала шапки и молча ждала результатов моления, изредка крестясь» [Горький 1898: 146]. Первые критики Горького писали, что Горький пришелся по вкусу русским читателям, считавшим украинских крестьян легковерными простаками. В 1901 году критик В. Ф. Боцяновский писал: «Будучи сам великороссом, Горький прекрасно пишет “хохлов”, пишет их такими, как они есть на самом деле, со всеми их национальными особенностями» [Боцяновский 1901: 38]. Здесь важно отметить, что, хотя Гоголь сам называл себя «хохлом» в письмах, он не использовал это пренебрежительное название украинцев в «Вечерах…». Если «Сорочинская ярмарка» обычно интерпретируется литературоведами как идеализация сельской жизни, то Горький, обращаясь практически к тому же самому коммерческому пейзажу, останавливает свой взгляд на глупости и суевериях крестьян и использует гоголевскую ярмарку для того, чтобы показать язвы общества, порожденные в значительной степени церковью.
Самого архетипического персонажа, позаимствованного у Гоголя, Горький просто называет гоголевским именем:
Молоденький еврей с ящиком на груди ходит и кричит:
– Роменский табак! Панский табак! Крепчайший табак! Черт курил – дымом жінку уморил.
– От це добрый табачино, коли з его жінки мрут! – замечает какой-то Солопий Черевик [Горький 1968–1976, 3: 195].
Солопий Черевик, добродушный и глуповатый отец Параски (который, как мы помним, в результате обмана цыгана был обвинен в краже собственной лошади), забредает на ярмарку Горького в поисках средства от своей сварливой жены Хиври. Реклама, выкрикиваемая евреем-зазывалой, напоминает об эпиграфе из «Энеиды» Котляревского, который Гоголь использует в одной из глав «Сорочинской ярмарки»: «Из носа потекла табака» [Котляревський 1989: 111; Гоголь 1937–1952, 1: 127]. Н. Я. Стечкин в своей работе 1904 года высоко оценивает «Ярмарку в Голтве» в сравнении с остальным творчеством Горького:
Рассказ этот дает понять, чем мог бы быть автор, если бы не посвятил себя тенденциозной проповеди босячества и разрушения. Взяться описывать малороссийскую деревенскую ярмарку на берегах Псела, после гоголевской «Сорочинской ярмарки», – смело. Выйти удачно из этого испытания – делает писателю большую честь [Стечкин 1904: 91].
