мысли, скорее, в одиночестве, когда он в 1867 году в связи с интерпретацией Гейне говорит о «ребяческих сближениях» или «приятной и затейливой выдумке» [101].
Причину такого рода «ребяческих сближений», на мой взгляд, стоит искать в характерной черте русской литературной традиции, а именно в тяге к красивому и броскому выражению, нередко любой ценой. Содержательно нелепая, но зато хлестко звучащая фраза будет с радостью транслироваться десятилетиями. И Гейне оказывается для этого почти идеальным источником. Именно гейневская интерпретация философии Канта и доводится в романе Алданова до своего завершения. Против этой доминирующей стилизации в духе Гейне примеров в русской литературе очень мало. Скорее, исключением оказываются размышления в романе Алексея Николаевича Толстого (1883-1945) «Хмурое утро» (1941): «...философия-то, логика-то корректируются, как стрельба, видимой целью, глубоким познанием жизненных столкновений... Революция — это тебе не Эммануил Кант!» [102]
Особняком в традиции революционизации философии Канта в России стоит фигура Герцена. Он сравнивает внешний облик Канта и Робеспьера [103], но, похоже, не на основе Гейне. В «Былом и думах» (1855) Герцен вспоминает «Канта, снявшего бархатную шапочку при вести о провозглашении республики 1792 года и повторившего “ныне отпущаеши” Симеона-богоприимца» [104]. Он не указал никакого источника, однако его можно восстановить. В рецензии на биографию Канта Шуберта известный историк, публицист, «летописец» своего времени и прекрасный знаток русской культуры Карл Август Варнхаген фон Энсе (1785-1858) передал рассказ, слышанный им около 1818 года от знавшего Канта Христиана Фридриха Августа Штэгемана (1763-1840): «Когда через газеты было сообщено о провозглашении Французской республики, Кант, который ко всем событиям Французской революции относился с теплым участием, со слезами на глазах сказал нескольким своим друзьям, среди которых был также и Штэгеман: “Сейчас я могу сказать, как Симеон: Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром, после того как я видел этот день спасения”. Для него во Французскую революцию вплелись все важные устремления человечества, и он надеялся на то, что они, почти потерянные в преступлениях анархии, будут спасены снова при переходе к упорядоченному правительству» [105]. Таким образом, за исключением выдуманной «бархатной шапочки» Герцен следует в своем описании данному историческому источнику. Но отношение Канта к французской революции было настолько непростым и запутанным, что даже и при наличии подобного исторического свидетельства в рассказанную историю верится с трудом. В чем же состояли причины подобной неоднозначности?
Французская революция в сочинениях Канта
Некоторые высказывания Канта о французской революции звучат настолько противоречиво, что по данной проблеме кажется невозможным составить единую картину [106]. В этом, на мой взгляд, состоит одна из важных причин противоположных интерпретаций кантовской позиции, возникших еще при жизни кенигсбергского философа в произведениях ранних кантианцев. Политические предпочтения кантоведов следующих поколений также сыграли свою роль.
Понятие революции имеет у Канта разные значения. Так, он говорит о «давно желаемой великой революции наук» [107], о «быстро свершившейся» революции в математике и естествознании и о возможной революции в метафизике по примеру Коперника [108], о революции как об «истинной реформе образа мыслей [Denkungsart]» [109] о «революции в образе мыслей человека [Gesinnung]» [110], посредством которой только и возможен морально добрый человек по умопостигаемому характеру. В политическом или историческом смысле революция во Франции также не является единственной заслуживающей внимания Канта [111].
Одна из первых реакций Канта на только что начавшуюся французскую революцию содержится в КСС (1790), где он повествует о «предпринятом недавно полном преобразовании великого народа в государство...». Новое государство кажется философу выглядящим следующим образом: «...каждое звено такого целого должно быть не только средством, но и целью и, содействуя возможности целого, определяться идеей целого по своему месту и своей функции» [112]. По этой причине Кант проводит здесь явные параллели с категорическим императивом.
Тем не менее Кант многократно заявлял, что с точки зрения права революция является нелегитимной. Отчетливее всего эта позиция представлена в «Метафизике нравов» (1797): «...изменения в (имеющем изъяны) государственном устройстве, которые иногда требуются, могут быть произведены только самим сувереном путем реформы, а не народом, стало быть путем революции, и, когда такие изменения совершаются, они могут касаться лишь исполнительной власти, но не законодательной» [113]. Объяснение тезиса «о невозможности публичного права народа на революцию» [114] гласит у Канта: «Всякое усовершенствование государства путем революции противоправно, так как основание для этого не покоится в правах предшествующего состояния и, следовательно, между ним и последующим состоянием наступает Status naturalis, когда не существует никакого внешнего права» [115]. Кант решает проблему противоречащего праву источника нового политического образования в практическом смысле слишком легко (или, по меньшей мере, слишком по- немецки): «Впрочем, если революция удалась и установлен новый строй, то неправомерность этого начинания и свершения революции не может освободить подданных от обязательности подчиниться в качестве добрых граждан новому порядку вещей, и они не могут уклониться от честного повиновения правительству, которое обладает теперь властью» [116]. С теоретической же точки зрения «удавшаяся революция» представляет собой тяжелейшую ситуацию в отношении права, ибо «исход дела обычно оказывает влияние на наше суждение о его правовых основаниях, хотя бы исход был сомнителен, а основания несомненны» [117]. Что есть право, а что противно ему, часто определяется лишь post factum в зависимости от результата [118].
В статье о теории и практике (1793) Кант также утверждает, что «всякое неповиновение верховной законодательной власти, всякое подстрекательство к деятельному выражению подданными неудовольствия, всякое возмущение, которое переходит в бунт, составляет самое наказуемое преступление в обществе, потому что оно разрушает самые его основы» [119]. Он полемизирует с юристами, которые «при определенных обстоятельствах признают за подданными право сопротивления властям» [120], поскольку они, хоть и благомысленно для народа, но совершают это «во вред ему» [121]. Политические изменения следует осуществлять по Канту не путем революции, а путем реформы: «”Наилучший строй тот, где власть принадлежит не людям, а законам”. [...] эта идея [...] если только ее испытывают и проводят не революционным путем, скачком, т.е. насильственным ниспровержением существующего до этого неправильного строя (ибо в этом случае вмешался бы момент уничтожения всякого правового состояния), а путем постепенных реформ в соответствии с прочными принципами, может при непрерывном приближении привести к высшему политическому благу — вечному миру» [122]. С этой точки зрения революция ни в коем случае не является правильным путем к «вечному миру».
Несмотря на эти утверждения знаменитый пассаж в «Споре факультетов» (1798) гласит:
