по справедливости считать немецкой теорией французской революции» [72]. Его сподвижник Фридрих Энгельс (1820-1895) был в подобных высказываниях несколько осторожнее, избегая каузальных констатаций: «Политическая революция во Франции сопровождалась философской революцией в Германии» [73]. Такие утверждения врезались в память многим из тех, кто застал курс преподавания марксистско-ленинской философии [74], ибо, согласно Владимиру Ильичу Ленину (Ульянову, 1870—1924), «немецкая классическая философия» наряду с классической английской политэкономией и французским утопическим социализмом являлась одним из источников и составных частей марксизма [75].
Однако в своей интерпретации кантовской философии Маркс находился под сильным влиянием своего старшего друга Генриха Гейне (1797-1856) и, прежде всего, его произведения «К истории религии и философии в Германии» (1834—1835). Энгельс также упоминает Гейне в своем сочинении «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии» (1886) [76], которое и положило начало самому понятию «немецкой классической философии». В 1835 году Гейне утверждал, что «наша немецкая философия есть не что иное как греза французской революции» [77]. С КЧР, согласно Гейне, «начинается духовная революция в Германии, представляющая своеобразную аналогию материальной революции во Франции, столь же важная в глазах глубокого мыслителя, как и та. Она развивается по тем же фазам, и между обеими господствует замечательнейший параллелизм» [78]. Вокруг КЧР «собрались наши философские якобинцы», а поэтому Гейне без труда находит параллельную Канту личность: «Кант был нашим Робеспьером» [79]. Но этим немецкий поэт отнюдь не удовольствовался: «...если Иммануил Кант, этот великий разрушитель в царстве мысли, далеко превзошел своим терроризмом Максимилиана Робеспьера, то кое в чем он имел сходные с ним черты, побуждающие к сравнению обоих мужей [...] тип мещанина в высшей степени выражен в обоих: природа предназначила их к отвешиванию кофе и сахара, но судьба захотела, чтобы они взвешивали другие вещи, и одному бросила на весы короля, другому — Бога... И они взвесили точно!» [80] Прозорливость Гейне трудно переоценить: так, Кант уже был источником марксизма, оппортунизма, ревизионизма и социал-фашизма, провозвестником великой социальной революции, основателем прусского милитаризма [81], но самая прогрессивная интерпретация, словно сошедшая с заголовков сегодняшних газет, по-прежнему принадлежит Гейне. «Разрушитель в мире мысли» посредством «Кантовой гильотины», воплощение «духовного терроризма», с лихвой перекрывающего всякий «материальный терроризм», «террорист в царстве философии» [82] — так должен выглядеть новейший образ Канта, внушающий ужас спецслужбам различных стран мира.
При всех своих заслугах на фронтах контртеррористической борьбы Гейне все же не был первым: его интерпретация немецкой философии возникла на основе сочинения Карла Фридриха Бахмана (1785—1855) [83]. В произведении «О философии моего времени» (1816) Бахман описывает странное обстоятельство: «...собственное воздействие “Критики чистого разума” [...] совпадает по времени с первыми движениями, возвещавшими Французскую революцию» [84]. В отличие от Гейне, Бахман проводит все же параллели между французской революцией и последователями Канта, а не с самим кенигсбергским мыслителем: «...возникают кровавейшие битвы, научное якобинство и терроризм, литературные убийства и гнусности, истинно площадный тон, человек вылетает за все границы конечности, полагает себя на место Бога и заставляет возникать весь мир из своих собственных мыслей, а труд, воображавший, что навсегда разрушил царство догматизма, произвел из своего собственного чрева самый безрассудный догматизм, который когда-либо видел мир» [85]. Рассуждения Бахмана показывают, что толчком для подобных сравнений философии Канта с французской революцией послужило одно большое преувеличение. Со ссылкой на знаменитое место из предисловия ко второму изданию КЧР он утверждает: «Что Кант пытался своей критикой осуществить в метафизике полную революцию, не подлежит сомнению исходя из его собственных высказываний» [86]. После исследования Хорста Шрёпфера [87] ясно, что это кантовское высказывание 1787 года не имеет ничего общего ни с французской революцией, ни с недвусмысленно задуманной и декларируемой революцией в философии, а является ответом на рецензию Шютца, написанную тем в 1785 году на «Основоположение к метафизике нравов» [88]. В отличие от Канта, Фихте совершенно осознанно претендовал на то, что своим наукоучением совершает в философии революцию по примеру французов: «Моя система — это первая система свободы; как та нация [французы] разрывает внешние цепи человека, так моя система порывает охватывающие его путы вещей самих по себе, внешнего влияния, и устанавливает его в своем первом основоположении в качестве самостоятельной сущности» [89].
Правда, параллели между философией Канта и «дезорганизацией» посредством французской революции проводились и ранее — например, в философских журналах антикантианской направленности, издаваемых Иоганном Августом Эберхардом (1739-1809) [90]. В конце XVIII века Фридрих Готлиб Клопшток (1724-1803) сочинил даже такую эпиграмму:
«Изменять государственное здание стали во Франции, в Германии
Занялись подражательством, и стали изменять систему знания, замечательно» [91].
А 3 января 1796 года немецкий писатель и журналист Людвиг Фердинанд Губер (1764-1804) в анонимно опубликованной во влиятельном французском печатном органе того времени «Le Moniteur Universel» статье писал, что знаменитый Кант произвел в Германии духовную революцию, подобную революции во Франции, причем кенигсбергский мыслитель выступил при этом сторонником республиканского устройства [92].
Тем не менее не следует упускать из виду, что тон подобных сравнений во времена революции и во времена Гейне, с одной стороны, и во Франции и в Германии, с другой стороны, нередко был полностью противоположным: «В новейшее время, — писал Розенкранц в середине XIX века, — стало очень модно параллелизировать ход развития немецкой философии начиная с Канта с французской политикой, и из этого выводить славу немецкой философии. Но тогда [во времена Канта. — А. К.], однако, это подразумевали совсем по-другому, и подобное сравнение было сопоставимо с доносом в деструктивной тенденции...» [93]. И печальная судьба естественного права в России 20-х годов XIX века [94] подтверждает слова Розенкранца.
И все же увязывание воедино французской революции и философии Канта в дореволюционной России осуществлялось, прежде всего, под влиянием Гейне, причем началось это еще до всякого распространения марксизма. С большой симпатией о сравнениях философии Канта с французской революцией в сфере духа, нередко с прямыми ссылками на Гейне, высказываются такие разные мыслители, как западник П. Я. Чаадаев [95], писатель и литературный критик Василий Степанович Межевич (1814-1849) [96], поздний славянофил Эрн [97] или православные священники архиепископ Никанор [98] и Флоренский [99]. Статью об этих параллелях между кантовской философией и французской революцией опубликовал в издаваемом вместе с братом Михаилом Михайловичем (1820-1864) журнале и Ф. М. Достоевский [100]. Ни один из упомянутых мыслителей марксистом не был. Литературный критик и публицист Дмитрий Иванович Писарев (1840-1868) находится в рамках русской
