для поэзии Валерия Брюсова, но и для раннего русского символизма в целом.
В свое время оно было встречено шквалом улюлюканий и насмешек. Автора уличали в шарлатанстве, обвиняли в неумении связно мыслить и даже ставили ему психиатрический диагноз. Соответственно, все стихотворение было объявлено образчиком декадентской галиматьи.
Такая характеристика верна с точностью до наоборот. Если в чем и правомерно было бы упрекнуть Брюсова, так это в излишней рациональности. Перед нами не текст-тайна (как того требовали установки символизма) и даже не текст-загадка (как будет позднее у акмеистов), а текст-ребус [14], расшифровать который сегодняшнему читателю, воспитанному на стихах модернистов, большого труда не составит.
Ключ к стихотворению читатель получает, соотнеся первую строфу с последней, в которой варьируются образы первой. Особое внимание он должен обратить на причастие «созданных» (при существительном «созданий») из начальной строки финальной строфы, отчетливо противопоставленное причастию «несозданных» (при этом же существительном) из первой строки стихотворения:
несозданных созданий vs. созданных созданий
Из этого сопоставления следует вывод: в стихотворении изображается процесс созидания, а, говоря точнее (и обратив внимание на подсказку, содержащуюся в заглавии стихотворения), – творческий процесс. Р. Д. Тименчик предложил для текстов такого рода чуть громоздкое, но точное определение – автометаописание: я рассказываю в тексте о том, как я создаю этот текст [15].
Теперь, обретя ключ ко всему стихотворению, внимательно перечитаем его снова строфа за строфой:
Тень несозданных созданий Колыхается во сне, Словно лопасти латаний На эмалевой стене.
О какой «эмалевой стене» идет речь в первой строфе? Очевидно – об эмалевых печных изразцах, подобных тем, что будут много лет спустя описаны на одной из первых страниц «Белой гвардии» Михаила Булгакова: «Замечательная печь на своей ослепительной поверхности несла… исторические записи и рисунки». Изразцы ослепительные, то есть они обладают способностью отражать реальные предметы, находящиеся в комнате. И мы можем, лишь самую малость вольничая, реконструировать реальную картинку, подразумеваемую в первой строфе: лирический герой находится в комнате, вероятно, пребывая в состоянии медитации, полусна; как бы сквозь сон он видит, что разлапистые листья растений под названием латания (действительно, очень похожие на лопасти мельницы) отражаются в печных эмалевых изразцах; смутные отражения листьев растений в изразцах так же соотносятся с самими этими листьями, как смутный пока творческий замысел, зреющий в подсознании лирического героя, – с будущим воплощением этого замысла.
Фиолетовые руки На эмалевой стене Полусонно чертят звуки В звонко-звучной тишине.
Во второй строфе автор показывает нам, как лирический герой делает первый шаг на пути реализации своего творческого замысла: фиолетовые тени от стеблей и листьев латаний он уподобляет рукам и ладоням с растопыренными пальцами. Внимательный читатель понимает, что свой мир лирический герой будет творить, преображая предметы и тени от предметов, взятые из окружающей его действительности [16]. Здесь будет уместно целиком процитировать короткое и тоже программное брюсовское стихотворение 1896 года, в котором идеальный мир, создаваемый в «тайных мечтах» лирического героя, прямо соотнесен с окружающим его эмпирическим миром:
Четкие линии гор; Бледно-неверное море… Гаснет восторженный взор, Тонет в безбрежном просторе. Создал я в тайных мечтах Мир идеальной природы, — Что перед ним этот прах: Степи, и скалы, и воды!
Уподобление шевелящихся листьев растений шевелящимся рукам, использованное в стихотворении «Творчество», тянет за собой уподобление шевелящихся рук рукам дирижера. Поэтому «руки» у Брюсова «чертят звуки». Но «звуки» этими дирижирующими руками именно чертятся: в идеальном мире, создаваемом лирическим героем, музыка и живопись совмещаются. Далее мы увидим, что к такому совмещению вслед за автором «Творчества» будут стремиться русские футуристы – Хлебников и Маяковский.
Раз в идеальном мире можно чертить звуки, то и тишина в этом мире может быть «звонко-звучной» (один оксюморон тянет за собой другой) [17].
И прозрачные киоски, В звонко-звучной тишине, Вырастают, словно блестки, При лазоревой луне.
В третьей строфе стихотворения идеальный мир лирического героя расширяется, отвоевывая у реальности все больше и больше пространства. Если в двух начальных строфах областью преображения служили лишь печные изразцы, то теперь воображаемые садовые беседки [18] «вырастают» повсюду, вырываясь за пределы пространства печи и, кажется, не имея уже четких соответствий в реальном предметном мире комнаты лирического героя.
Всходит месяц обнаженный При лазоревой луне… Звуки реют полусонно, Звуки ластятся ко мне.
Четвертая строфа «Творчества» после первой публикации стихотворения спровоцировала наибольшее количество насмешек. Никто не понимал, как в небе могут одновременно оказаться и месяц, и луна.
В частности, не слишком остроумный юморист, скрывшийся под псевдонимом «Фиолетовый глаз», напечатал на стихотворение Брюсова такую пародию:
Сонет (символиста)
О ты, волнистое начало, Настало время то, настало, Когда тебя увидел я! Луна полдневная моя!
А малоизвестный стихотворец П. Голощапов уже в 1913 году предложил ироническое рациональное объяснение для одновременного появления месяца и луны в «Творчестве» – по-видимому, лирический герой просто-напросто выпил лишнего:
Коль будет у
