class="p1">Отметим, что выброшены все места, где Всадник ставится как бы на место Бога (1–3) или в прямую связь с ним (4). В сокращенном варианте Цветаева не отказывается от идеи личной «держимости» героини Гением, но несколько иначе определяет его место в «иерархии неземного» и изымает страшные жертвы Другом и Сыном, оставляя лишь жертву куклой. Но в таком урезанном виде поэма перестает быть бесстрашной исповедью о врожденных смертоносных «императивах души» и превращается в романтическую мечту, которой самое место в сборнике под титулом «Психея. Романтика» и которая уже недостойна быть обращенной к Ахматовой.
Судя по всему, в апреле 1921 года Анне Ахматовой был посвящен, как и позднее в сборнике «Разлука», первоначальный вариант поэмы. Неизвестно, были ли у Цветаевой сомнения в этической дозволенности созданного ею. Краткие и глухие характеристики поэмы «На Красном коне» в письмах к Волошину и Ахматовой говорят о некоторой напряженности в отношении к своему детищу. В любом случае, судя по настроениям Цветаевой, отраженным в стихах мая — июня, она вряд ли могла предпочесть второй вариант ранее середины июня, когда она укрощает свою «страсть к уходу». Вероятнее всего, она вновь вернулась к поэме в июле, когда в связи с подготовкой к отъезду из России начала готовить свои произведения к изданию.
Какие же состояния души и события могли подвигнуть Марину Цветаеву на разрушительные сокращения поэмы?
Мы оставили Цветаеву в момент получения известия о том, что Сергей Эфрон жив. В ответ на вымоленное счастье она разражается благодарственным циклом стихов «Благая весть». Но уже во втором, написанном 3 июля, читаем:
Жив и здоров!
Громче громов —
Как топором —
Радость!
<…>
Оглушена,
Устрашена.
Что же взамен —
Вырвут?
И от колен
Вплоть до корней
Вставших волос —
Ужас.
За что, за кого теперь боится Марина Цветаева? Что у нее, лишенной почти всего, могут «вырвать»? И кто они, те, что «вырвут»? Ответ, с нашей точки зрения, однозначен: она трепещет, что «боги», Рок, великодушно вернувшие ей Друга, «вырвут» Дитя, которое она «в сотворенном слове» готова была покинуть. Цветаева боялась за Ариадну, а возможно, и за обещанного мужу сына.
Пора вернуться к названию статьи. Марина Цветаева с юности верила в страшную силу сказанного и выпущенного в мир слова. Она верила в магию слова во всем древнем и грозном значении этого словосочетания. Свидетельства этому бесчисленны, приведем лишь некоторые, относящиеся к 1923 году.
Стихи сбываются. Поэтому — не все пишу.
<…>
Я знаю это мимовольное наколдовыванье (почти всегда — бед! Но, слава богам, — себе!) Я не себя боюсь, я своих стихов боюсь.
Друг, друг, стихи наколдовывают! Помню в самом первом своем письме <…> я намеренно (суеверно) пропустила фразу <…> Пропустила, а сбылось («Бюллетень болезни», записи от 1 и 12 августа 1923).
А к концу июля 1921 года у Цветаевой появляются очень веские для нее основания убедиться в «наколдовывании» стихов — 25 июля (по ст. ст.) умирает А. Блок, занимавший совершенно особое место в ее душевно-духовном бытии. Смерть эта потрясла Цветаеву еще и потому, что, наряду со многим другим (в отношении к нему), в ней жила затаенная мечта о встрече.
Пастернак, я в жизни — волей стиха — пропустила большую встречу с Блоком (встретились бы — не умер), сама — 20-ти лет — легкомысленно наколдовала: — «И руками не потянусь». И была же секунда, Пастернак, когда я стояла с ним рядом <…> — Стихи в кармане — руку протянуть — не дрогнула. <…> …возьмите и мой жизненный опыт: опыт опасных — чуть ли не смертных — игр (14 февраля 1923 г. по н. ст.).
Итак, один «отказ в слове» бесповоротно сбылся. Жизнь Цветаевой летом 1921 года нацелена на отъезд к Сергею Эфрону, которому обещан сын. В этой-то ситуации и могло возникнуть желание взять назад написанное, не выпустить в мир страшных слов. И еще — замолить судьбу, отдать ей дорогое, пожертвовать цельностью поэмы. Так приблизительно можно обрисовать ту психологическую ситуацию, в которой Марина Цветаева послала в Крым А. К. Герцык вскоре после смерти Блока сокращенный вариант поэмы.
Однако примерно в то же время (июль — декабрь 1921) она отправляет за границу для издания в составе сборника «Разлука» полный вариант поэмы «На Красном коне» с посвящением Анне Ахматовой.
Двойственная позиция Цветаевой в отношении поэмы в 1921 году определяется, видимо, колебанием между естественным желанием выпустить в мир свою беспощадную поэтическую исповедь и ответственностью за «магическую силу» выпущенных в мир стихов. Известную роль могли играть и те разные «адресаты», к которым обращены и направлены два разных варианта. Уже с апреля Анне Ахматовой было известно, что поэма посвящена ей, и это могло укреплять Цветаеву в желании выполнить обещание и издать полный вариант, смертоносные отречения которого имели некоторые соответствия в стихах Ахматовой. Слова «отыми и ребенка, и друга, / И таинственный песенный дар» (1915) были хорошо известны Цветаевой, что доказывается и цитированием другой строки этого же стихотворения в письме к Анне Ахматовой от 31 августа 1921 года, и тем, что приведенные строки стали темой разговора Марины Цветаевой с Анной Ахматовой при их первой очной встрече в июне 1941 года [Ильина 1977: 126–127]. Посылая же поэму «На Красном коне» в Крым своим близким друзьям (А. Герцык, а следовательно, и М. Волошину), отличавшимся глубочайшим гуманизмом и религиозностью, знавшим из писем о ее тревоге за Сергея Эфрона и о жизни в невероятно трудных условиях, на грани голодной смерти, Цветаева могла предпочесть сокращенный вариант, щадя (а возможно, и стыдясь) своих чутких к слову старших друзей.
Так или иначе, но Цветаева форсирует с помощью Эренбурга издание сборника «Разлука», которое выходит в Берлине в феврале 1922 года. Незадолго до его выхода в свет в стихах Цветаевой снова возникает знакомая тема: «Разочарование! Не крест / Ты — а страсть, как смерть и как разлука» (16 января 1922).
Что же такое эта «страсть к смерти» и «страсть к разлуке» со всем земным? Она — одно из производных издавна присущего человечеству ощущения несовершенства и неединственности нашей земной формы существования и врожденного стремления выйти за ее пределы. Цветаевская «тяга к уходу» сродни мироощущению, которое лежало в основе многих восточных религиозных традиций и было важной составляющей христианства. В европейской традиции оно порождало высокое напряжение души и духа перед лицом смутно прозреваемых, интеллектуально постигаемых или обретаемых в вере возможностей иного бытия, благодаря чему были осознаны многие из тех духовных ценностей, которыми мы живем и поныне. Марина Цветаева несла в себе подобное мирочувствие, но ее крайний индивидуализм не позволял ей опереться ни на одну из созданных до
