в соборе смотрела, «как он, могучий государь, сложив руки на грудь, с покорностью повторяет: „Да будет воля Твоя“, у меня так и брызнули слезы… Он говаривал, что, „когда он у обедни, то он решительно стоит перед Богом и ни о чем земном не думает“. Надобно было видеть его у обедни, чтобы увериться в этих словах; Закон так твердо напечатлен был в душе его без всякого ханжества и фанатизма; как требовал, чтобы дети и внуки, безо всякого развлечения, слушали обедню». Раз девушка увидела, как государь в Петергофе ехал по аллее, вдруг «сошел с дрожек, снял белую фуражку, потом сел и поехал дальше». На вопрос часовому она услышала: «Возле сада везли покойника». Фрейлина подтверждала, «что он с благоговением крестился, ехав мимо церкви, и делал это так просто, что видно было, что он находит в этом наслаждение души!» [433].
Воспитанные в секулярном ключе люди уже не понимали императора, хотя закатывали глаза к небу и поминали Бога. Пройдет. Друг Пушкина Александр Тургенев записал в дневнике за 1845 год, что с умилением слушал ораторию на сюжет Сведенборга: «В своих небесных похождениях встретил он ангела — деву Долориду, которая трехтысячелетними молитвами умолила Бога простить грехи падшему ангелу Идамиелю, предопределенному до его падения быть супругом Долориды» [434]. Как это далеко от православного «трезвения»!
В таком противопоставлении чувств образованного сословия и толщи народной жизни крылся большой трагизм для всех сторон конфликта. Потому что Россия в царствование Николая I сделала попытку уйти с европейских рельсов развития и нащупать свои собственные. Не в этом ли противоречии ключ к сумасшествию Германна? Внешним итогом приезда императора в Москву стало решение о «контрреволюции революции Петра», которой Пушкин соблазнял друга. Великих потрясений не последовало, но постепенный молчаливый разворот от Европы, грозившей вот-вот разразиться новыми революциями, наметился именно тогда.
Тень великого пращура настолько довлела над общественным мнением, что даже на похоронах Николая I продолжались славословия в адрес предка: «Могила… Незабвенного расположена насупротив могилы Петра Великого. По одну сторону храма могила Великого Преобразователя, рассеявшего мрак необразования древней России, по другую…» [435] О, конечно, великого продолжателя. У оратора язык не повернулся сказать, что Николай I уводил Россию от Петра и погиб, исполняя дело, которое не мог даже назвать. Важно, что Пушкин сочувствовал этому делу.
Консервативный публицист середины XIX века, председатель Киевской археографической комиссии Михаил Юзефович писал, что восстание на Сенатской площади «озарило» Николаю I «внезапным светом истинное значение пути, по которому повел Русскую жизнь Петр Великий. Революционное начало, этот жизненный элемент западной цивилизации… будучи диаметрально противоположно требованию нашего родного организма, совершенно чуждо и несогласимо с самыми основами нашего духа, приобрело у нас право гражданства вместе с западными понятиями о политическом праве и историческом прогрессе. Пропитанный этими понятиями образованный класс наш… рассчитывал только на результаты насильственных переворотов. Николай… указал на необходимость Русских начал в воспитании. Это был первый у нас критический взгляд на реформу Петра Великого, первый шаг к нашему самопознанию и первая причина вражды к Императору, при жизни и после его смерти со стороны тех, для кого солнце светит только на Западе и с Запада» [436].
Важно, что этот поворот произошел до восстания в Польше, а не в результате него.
«Могу ли я колебаться?»
Грозовые предвестья витали уже в конце 1830 года. Николаю I, как когда-то Александру I, предстояло выбрать, чей он на самом деле царь, поскольку совместить обе ипостаси не удавалось. 8 декабря 1830 года он написал брату Константину в Варшаву: «Если один из двух народов, двух престолов должен погибнуть, могу ли я колебаться хоть мгновение? <…> Мое положение тяжкое, моя ответственность ужасна, но моя совесть ни в чем не упрекает меня в отношении поляков… Я исполню в отношении них все свои обязанности, до последней возможности; я не напрасно принес присягу, и я не отрешился от нее; пусть же вина за ужасные последствия этого события, если их нельзя будет избегнуть, всецело падет на тех, которые повинны в нем!» [437]
В этих словах слышится обреченность. Но выбор был сделан. Чтобы хоть как-то оправдать короткое пребывание царя в Москве, 11 марта была организована выставка изделий русской промышленности — от металлургии до кожевенного производства, а также товаров, составлявших предмет импорта: хлопчатобумажные ткани, шелк, шерсть, хрусталь, декоративная бронза. Император бросил: «Стоило приехать в Москву только для того, чтобы видеть это изображение нашей промышленности» [438]. Вывод напрашивался сам: Россия уже не настолько зависит от плотного соприкосновения с западноевропейскими странами, как во времена Петра I.
Сейм в Польше заставил государя еще больше призадуматься. В России он был абсолютным монархом, в Польше — конституционным. И намеревался эту роль исполнить, но… «среди делегатов стала формироваться оппозиция», готовившая жалобы, упрекавшая великого князя и сетовавшая на «слишком большие военные расходы». Это при условии, что Польша не принимала участия в минувших войнах с Персией и Турцией.
В разгар прений к императору пришел депутат, попросивший денег для своей фракции, которая бралась отстаивать в сейме интересы России. Для Николая I это был настоящий шок. «Один министр, между прочим, весьма уважаемый, явился ко мне просить средств для привлечения голосов, — рассказывал царь позднее Павлу Дмитриевичу Киселеву, — чтобы получить большинство, без коего можно было попасть в зависимое положение от оппозиции. Он просил должности, награды, деньги… Я был возмущен. Не думаю, что монарх может унизить себя и опуститься до такой степени».
С министром уладили вопрос другие лица — чиновники и предназначенные для подобной работы. Но самого императора трясло еще день: «Я не мог работать, так взволновало меня это первое же конституционное признание… Я запомнил эти неблаговидные маневры, коими обманывают народы и бесчестят монархов». До сих пор Николай видел с изнанки только самодержавие. Теперь пришлось узреть парламентскую кухню.
«Я понимаю, что такое монархическое и республиканское правление, но я не могу взять в толк, что такое конституционное правление: это непрерывное жонглирование, для осуществления коего нужен фокусник» [439].
Фокусником Николай не был. Он был царем. Причем самодержавным. Это-то глубокое, неустранимое различие цивилизаций и почувствовал Бальзак, писавший разбор книги де Кюстина вовсе не для того, чтобы польстить «владыке севера», а чтобы предупредить соотечественников: «Берегитесь!» Перед нами нечто, чего мы не понимаем и с чем по природному французскому легкомыслию даже не хотим разбираться: «Я весьма сожалею, что не сумел как следует рассмотреть древнюю и великую фигуру самодержца: в Азии повсюду, куда проникла Ост-Индская компания, стригущая всех под одну гребенку, самодержавных монархов истребили англичане». Но есть другие страны. «Сегодня император Николай один в целом свете олицетворяет власть… По сравнению с ним
