на самом деле реальность в романе оказывается иллюзорной и неоднозначной и требует усилий для адекватного понимания: «…явления доступные непосредственному наблюдению – это иллюзия, или псевдореальность, тогда как истинная реальность открывается лишь благодаря сложным умственным манипуляциям» [Паперно 1996: 166]. Это, безусловно, так, но обычно те, кто неправильно интерпретирует действительность, – это не «новые люди» романа, а его более отрицательные персонажи: высмеиваемый «проницательный» читатель, испорченная и жадная мать Веры Павловны, распутник Сторешников и т. д. Положительные герои, хотя и не застрахованы от заблуждений, обычно легко приходят к точной оценке действительности, манипулируя не только психологически, но и на деле.
См. разбор идей Л. Толстого в следующей главе.
Некоторые критики, основываясь на этом эпизоде, приписывают Чернышевскому протофрейдистское понимание природы сновидений и работы бессознательного. См. [Вайль, Генис 2022]; см. также примечание к с. 250 в [Chernyshevsky 1989]. Хотя расшифровка Лопуховым сна своей жены в дальнейшем действительно напоминает фрейдовские интерпретационные техники, я бы утверждала, что в целом подход Чернышевского – антифрейдистский. Если у Фрейда расшифровка содержания сновидения происходит «с трудом и при наличии определенных указаний» [Фрейд 1989: 316], то у Чернышевского никаких усилий не требуется, поскольку сновидение не кодирует, а декодирует бессознательное.
Как пишет Д. Орвин, «Толстой действительно был, как справедливо утверждал Чернышевский, а вслед за ним Эйхенбаум и ряд других исследователей, своего рода ученым, подвергавшим и природу, а особенно ее восприятие человеком, и человеческую психологию столь же дерзкому исследованию, что и любой нигилист» [Орвин 2006: 29]. В 1840-х годах Толстой некоторое время изучал математику в Казанском университете; в 1870-х он заинтересовался современными ему теориями о теплоте, электромагнетизме и электрохимическом действии, которые в конечном итоге привели к концепции сохранения энергии. Эти теории, как объясняет Орвин в своем исследовании, привлекли писателя, потому что устанавливали единство природных сил и перекликались со стремлением Толстого к синтезу, которое проявлялось на протяжении всей жизни писателя [там же: 14–15, 208–209].
Упрощенный стереотипный взгляд на Толстого как на врага науки нуждается в пересмотре. В другом своем исследовании я утверждаю, что в поисках альтернативы романтической любви Толстой опирался именно на научную аргументацию и метафоры [Sobol 2007].
Г. С. Морсон указал на параллели между таким взглядом на медицину и концепцией истории Толстого с ее акцентом на неопределенности и непредсказуемости событий: «В схеме Толстого болезнь, как и битва, непознаваема и неповторяема; соответственно, ни один курс лечения не может быть эффективным… Каждый нездоровый организм нездоров по-своему» [Morson 1987: 172]. Толстой настаивал на индивидуализированном терапевтическом подходе в медицине, и эта идея найдет отклик в 1880–1890-х годах в учении Г. А. Захарьина, профессора медицины Московского университета. Как известно, у Захарьина учился Чехов, который восхищался профессором и, что важно, ставил его имя рядом с именем Толстого: «Из писателей предпочитаю Толстого, а из врачей – Захарьина» [Чехов 1974–1983, 22: 362]. См. анализ терапевтических принципов Захарьина и их связь с литературной практикой Чехова в [Катаев 1979: 87–96].
Хотя состояние Наташи не вполне является результатом несостоявшейся или безответной любви, оно тесно связано с романтическими переживаниями героини. Когда ее побег с Курагиным предотвращают и Наташа узнает о тайном браке Анатоля, она пробует отравиться. После этой нерешительной и безрезультатной попытки она долго страдает от загадочной болезни в основном психологического характера.
Мертен вводит этот термин – «diagnostische Leerstelle» – при анализе рассказа Тургенева «Уездный лекарь» (1848), который посвящен явной неспособности врача взять под контроль болезнь пациентки. См. [Merten 2003: 52–56]. Несостоятельность медицины в случае Наташи (как и в случае Кити), что интересно, привлекла внимание русских фрейдистов начала XX века. Николай Осипов, основатель русской школы психоанализа, в своей статье 1911 года «Психотерапия в литературных произведениях Льва Толстого» анализирует симптомы Наташи и Кити (которые он интерпретирует как истерические) и утверждает, что толстовские врачи неспособны справиться со страданиями героинь, поскольку психотерапия в то время не была частью профессиональной компетенции врача [Miller 1998: 37].
Философия Шопенгауэра, как показывает Орвин, представляла отношения между природой и моралью как антагонистические, а не гармоничные. Эпистемология Иммануила Канта, в которой время, пространство и причинность рассматривались как категории разума, была, по мнению Орвин, ответственна за растущий субъективизм Толстого в 1870-х и 1880-х годах. Более подробный анализ изменений в научных и философских идеях Толстого в 1870-х годах и влияния этих изменений на концепцию человеческой индивидуальности писателя см. в [Орвин 2006: глава 8].
Л. Д. Усманов проследил многочисленные отголоски этой полемики в «Анне Карениной» и отметил, что дихотомия духовного и телесного в человеческой природе характеризует структуру романа на различных уровнях, от конкретных сцен до характеристики персонажей, и обусловлена полемичной направленностью произведения [Усманов 1985: 114].
Подробный анализ использования Толстым реальных источников см. в [Усманов 1985: 110–112].
Как отмечает М. Семон, Толстой исследует абстрактные теоретические проблемы, не столько обращаясь к ним открыто или заставляя героев их обсуждать, сколько «вводя их в течение повседневности». Даже когда писатель описывает теоретическую дискуссию, как, например, обсуждение «женского вопроса» на обеде у Облонских, он более полно прорабатывает проблему через динамику персонажей и бессловесные жесты, сопровождающие спор [Sémon 1984: 351–352].
Д. Гублер предоставляет некоторые интересные статистические данные болезней в «Анне Карениной», включая частоту определенных симптомов и упоминания различных недугов в связи с конкретными персонажами. Он отмечает преобладание в романе неопределенной симптоматики: «Самым удивительным для этого писателя является неспецифический характер большинства упоминаемых болезней… Только около пятнадцати процентов всех упоминаний относятся к болезням или состояниям с описанием причин, симптомов и последствий» [Gubler 1971: 120].
Орвин кратко анализирует «Зараженное семейство» и отмечает, что эта пьеса, а также, возможно, «Война и мир» служат ответом на оптимистическую веру в человеческую рациональность, представленную в «Что делать?» [Орвин 2006: 27]. Паперно рассматривает сон Анны Карениной о двух мужьях-тезках как критическое преображение любовного треугольника и концепции свободной любви, отстаиваемой Чернышевским [Паперно 1996: 131–132]. Э. Манделкер указывает на то, что фиктивное самоубийство в пьесе Толстого «Живой труп» (опубликована в 1911 году) заимствовано из романа Чернышевского [Mandelker 1993: 154].
Обзор отношения Толстого к женскому вопросу см. в [Эйхенбаум 1960: 131–146]. Подробное исследование взглядов Толстого на женщин и семью, а также анализ «Анны Карениной» с точки зрения феминизма см. в [Mandelker 1993: chaps. 1–2]. Орвин предлагает исчерпывающее резюме родства между Толстым и Чернышевским, а также анализ их фундаментальных различий [Орвин 2006: 26–33].
См. вдохновляющий анализ реакции Достоевского на этику Чернышевского в [Scanlan 1999: 549–567].
«Он, как поживший, не глупый и не больной человек, не верил в медицину и в душе злился на всю эту комедию…» и «Князь отошел, стараясь не дать заметить, как ему смешна была вся эта комедия» [Толстой 1928–1958, 18: 125]. Многократное использование слов «комедия» и «смешной» также подчеркивает театральность ситуации и, более того,
