class="title6">
352
Как показывает К. Эмерсон, в этической системе Владимира Соловьева (на которую сильно повлиял Толстой) «чувство стыда, под которым Соловьев подразумевает прежде всего сексуальный стыд, является корнем и источником совести, а значит, и всего нравственного чувства» [Emerson 1991: 668]. Анализ Эмерсон в основном опирается на поздние теоретические работы Толстого. История Кити в «Анне Карениной» демонстрирует аналогичный подход к стыду в романах писателя.
Толстой использует наготу как образ стыда в нескольких случаях в романе, в том числе в сцене, описывающей реакцию Анны на ее «падение»: «Стыд пред духовною наготою своей давил ее и сообщался ему» [Толстой 1928–1958, 18: 157]. Отец Кити, присоединившись к дочери на водах в Германии, стыдился своего здорового тела среди больных и умирающих и «испытывал почти чувство человека неодетого в обществе» [Там же: 240].
Льюис указывает на «двойственность опыта», характерную для стыда: «Поскольку при переживании стыда в фокусе осознания находится самость, обычно используются образы „идентичности“. В то же самое время, когда эти образы идентичности регистрируются как собственный опыт, также возникает яркий образ себя в глазах другого» [Lewis 1987: 107]. Как отмечают Д. Адамсон и Х. Кларк, эта «„двойственность опыта“ особенно характерна для женщин и других обесцененных и бесправных групп общества» [Adamson, Clark 1999: 11].
О наследственных болезнях // СПВВ. 1792. Ч. 1. № 6. С. 48.
Структура второй части романа четко симметрична: она начинается со сцены консилиума и завершается возвращением выздоровевшей Кити в Россию.
Льюис предлагает классическое различие между стыдом как сосредоточенностью на себе и виной как сосредоточенностью на поведении и действиях, поступках («я сделал это» в отличие от «я сделал это») – различие, которое Мартинсен успешно применяет в своем анализе романа Достоевского «Преступление и наказание» [Martinsen 2001: 51–70; Мартинсен 2011: 39–40]. Некоторые теоретики аффекта отказываются проводить четкую границу между стыдом и виной (краткое резюме споров на эту тему см. в [Adamson, Clark 1999: 23–27]), но теоретическое различие, предложенное Льюис, похоже, подтверждается эмпирическими исследованиями этих двух эмоций. См. [Price Tangney, Dearing 2002: 18–24].
Мартинсен предположила, что для Кити любовь – это способ «преодолеть стыд» и отчуждение от своего «я», которое он вызывает [Martinsen 2005: 5]. Мартинсен (которая любезно поделилась со мной этой работой) уделяет особое внимание сцене, описывающей разговор Кити и Долли после медицинского осмотра, когда Кити сначала отстраняется, а затем, сделав жестокое замечание, передает свой стыд Долли, но в конце концов обнимает сестру. Подобную динамику можно наблюдать и в эпизоде с Варенькой.
Для Толстого, конечно, стыд Кити не лишен нравственного элемента: ее осознание себя как сексуального объекта явно имеет моральный подтекст. Однако похоже, что на данном этапе романа, когда героиня уже преодолела эту проблему, нравственная составляющая ее стыда стала менее актуальна.
Роль, которую играет в этом процессе отец Кити – персонаж, с самого начала поставленный в оппозицию к врачам, – еще больше подтверждает этот тезис.
Анна Каренина, безусловно, гораздо более сложный и положительный персонаж, чем Элен Безухова в «Войне и мире», но в целом они выполняют структурно схожую функцию временного и ложного идеала для молодой развивающейся героини.
«Знающее „я“ судит и взвешивает все, что случилось и чему предстоит случиться, и принимаемые этим „я“ решения создают нравственного индивидуума из процесса жизни» [Орвин 2006: 224].
Орвин указывает на тонкие различия между типами индивидуальности Левина и Пьера, достигнутыми в ходе повествования: «Индивидуальность Левина, в отличие от Пьера, сверхприродна и поэтому вступает в разногласие с „личностью“, проявляющей себя в движущих им импульсах. Пьер, смеясь, признает себя существом в равной степени независимым и управляемым, Левин же видит себя истинно собой только тогда, когда может создать и „выстроить“ себя, как это происходит с ним на обочине дороги и на пасеке» [там же: 226].
Однако бурная жизненная сила Кити упоминается как одно из двух качеств, которые делают ее привлекательной для мужчин – наряду с ее «сознанием своей привлекательности», – такой контекст может предполагать потенциально опасные последствия этого «огня жизни».
Через десять лет после «Анны Карениной» Толстой вновь поднимет проблему взаимоотношения жизни и науки в трактате «О жизни» (1886–1887). В нем писатель объявит попытки материалистической науки вывести органические явления из неорганических и психическую деятельность из телесных процессов бесплодными и, более того, не имеющими никакого значения. Главная ошибка позитивистской науки, по мнению Толстого, состоит в том, что она игнорирует глобальный вопрос человеческой жизни и ее смысла и сосредоточивается на отдельных проявлениях человеческого существования: «Астрономия, механика, физика, химия и все другие науки вместе и каждая порознь разрабатывают каждая подлежащую ей сторону жизни, не приходя ни к каким результатам о жизни вообще» [Толстой 1928–1958, 26: 320]. Как утверждает Орвин, отказ Толстого от механистического мировоззрения в 1870-х годах привел к отказу от индивидуализма и индивидуальности. Этот отказ, добавим мы, отражен в его нападках на специализацию научных дисциплин, характерных для его произведений 1870–1880-х годов.
Русские формалисты, как известно, назвали главным приемом Толстого остранение – прием, необходимый для достижения главной цели искусства, которое, по их представлениям, стремится нарушить автоматическое восприятие мира (и автоматизм литературных условностей) [Шкловский 1983].
О конфликте между стыдом и любовью у Тредиаковского и Сумарокова см. во введении к этой книге.
Далее я предлагаю не подробный анализ трансформации топоса любви как болезни в конце XIX–XX веках – этот проект выходит далеко за рамки исследования, – а, скорее, набросок траекторий развития этого топоса после То л с т о г о .
Финке, который интерпретирует рассказ как путешествие вниз, или спуск героя в подземный мир, – такое прочтение оправдано инфернальными мотивами рассказа – замечает временный характер терапевтического эффекта, который разговор между врачом и пациенткой оказывает на обоих, и отмечает «неожиданный и иронический поворот» в конце рассказа: «Королев (женатый профессионал) обрекает пациентку, теперь одетую как невеста, на страдания, которые непременно вернутся с заходом солнца» [Finke 2005: 160].
Чехов был искренне озабочен проблемой самоубийств среди русской молодежи. Это проявляется в рассказе «Володя» (первоначальное название – «Его первая любовь», 1887) и непосредственно упоминается в письме к Д. В. Григоровичу (от 5 февраля 1888 года [Чехов 1974–1983, 20: 189–191) в ответ на предложение последнего написать рассказ о 17-летнем самоубийце. В этом письме Чехов объясняет тревожную тенденцию дезориентирующим влиянием бескрайних просторов России, ее сложной и трагической историей, одинокой реальностью современного города и др.
В автобиографической заметке (написанной для юбилейного альбома медицинского факультета Московского университета) Чехов, как известно, прокомментировал влияние медицинского образования на свою
