словам Лоу, «понятие об анализе как основе искусства Достоевского принадлежит не Белинскому, а критику В. Н. Майкову» [Lowe 1988: 122].
См. блестящую вступительную статью к изданию «Записок из подполья», «Двойника» и других произведений [Martinsen 20036].
Рассказчик, однако, всячески подчеркивает удивительный факт: большинство этих каторжников, нигде не учившихся, умели читать. «„Мы – народ грамотный!“ – говорили они часто, с каким-то странным самодовольствием. <…> Замечу, кстати, что этот народ был действительно грамотный и даже не в переносном, а в буквальном смысле. Наверно, более половины из них умело читать и писать. В каком другом месте, где русский народ собирается в больших массах, отделите вы от него кучу в двести пятьдесят человек, из которых половина была бы грамотных? Слышал я потом, кто-то стал выводить из подобных же данных, что грамотность губит народ. Это ошибка: тут совсем другие причины; хотя и нельзя не согласиться, что грамотность развивает в народе самонадеянность. Но ведь это вовсе не недостаток» [Достоевский 4: 12].
Лиза Кнапп убедительно доказывает, что некоторые из каторжников, в особенности Орлов, не столь инертны, как многие другие персонажи Достоевского: «Избыток жизненных сил наполняет то, что Достоевский называет „Мертвым домом“» [Knapp 1996: 24].
Сходную мысль высказывает Синявский [Синявский 1981: ПО].
Джексон предположил, что «Мертвый дом» и «Записки из подполья» объединяет прежде всего общая для них тема страдания. «В поздних произведениях Достоевский идеализирует страдание и указывает на его благотворное влияние на жизнь отдельного человека и русского народа в целом. Хотя такая точка зрения находит реальное выражение в личной драме рассказчика „Записок из Мертвого дома", она не получает развития в драме обычного крестьянина-каторжника. По большей части Достоевский исследует страдания русского народа с социальной и психологической точек зрения. Так, он видит в пассивном подчинении обычного каторжника страданиям своего рода извращенное и упорное сопротивление жестокой судьбе. Как и позже, в „Записках из подполья", писатель тесно связывает страдание как таковое с исконным стремлением человека к свободе, с его потребностью выразить свои самые глубокие творческие влечения и энергии» [Jackson 1981: 10–11].
Этот важный эпизод из «Исповеди» и его огромное влияние на Достоевского были тщательно изучены литературоведами. См., например, [Лотман 1969; Miller 1979; Martinsen 2003а: 38–43; Knapp 1996: 16–20]. Эти ссылки не покрывают все поле исследований, но могут дать читателю представление о воздействии Руссо на Достоевского.
Об этой статье подробно говорилось в первой главе.
В том же письме к Майкову содержится забавное замечание о Толстом: «Л. Т. мне очень нравится, но, по моему мнению, много не напишет (впрочем, может быть, я ошибаюсь)» [Достоевский 28-1: 210]. Ранее, в 1855 году, Достоевский впервые упомянул о Толстом в письме к Е. И. Якушкину: «Уведомьте, ради бога, кто такая Ольга Н. и Л. Т. (напечатавший „Отрочество“ в „Современнике")?» [Там же: 184].
См. мою статью «Что является чеховским в Чехове?» [Miller 2005].
Эта ключевая сцена из «Братьев Карамазовых» будет подробнее разобрана в седьмой и восьмой главах, а также в заключительной главе.
Константин Ключкин блестяще проанализировал бесчисленное множество источников «Преступления и наказания» в петербургской культурной среде 1860-х годов – разговоров, журналов, газет. «На мой взгляд, литературный успех Достоевского был во многом обусловлен тем, что писатель открыл свой роман влиянию прессы. Он ассимилировал процессы, происходившие в новой дискурсивной среде, и исследовал их влияние на своих современников» [Klioutchkine 2002: 89]. Ключкин наглядно продемонстрировал, что множественность сообщений об убийствах в петербургской прессе «делает проблематичным указание на какое-либо из них как на источник романа Достоевского» [Ibid: 98].
В последнее время интерес литературоведов к вопросам преподавания возрос, в результате чего появился ряд важных исследований, см., например, [Denby 1997]. Появилась также замечательная серия, издаваемая Ассоциацией современного языка под названием «Подходы к преподаванию мировой литературы» («Approaches to Teaching World Literature»), в которой вышло почти сто томов, демонстрирующих множество дидактических подходов, которые можно использовать в преподавании при изучении тех или иных произведений. См., например, сборник статей об «Анне Карениной», подготовленный Лизой Кнапп и Эми Менделкер [Knapp, Mandelker 2003]. См. также статью Морсона «Преподавание как олицетворение» [Morson 2002].
Я использую слово «шокировать» в духе Дэвида Денби, который начинает свою книгу с главы об «Илиаде» Гомера: «Я был шокирован. Умирающее слово „шокирован". Очень немногие правильно пользовались им с тех пор, как Клод Рейнс так замечательно сказал: „Я шокирован, шокирован, узнав, что здесь происходят азартные игры", – когда положил свой выигрыш в карман в „Касабланке". Но это единственное слово для обозначения волнения и тревоги такой силы. Грубая жизненность воздуха…» [Denby 1997: 29]. Далее Денби дает забавное, но не лишенное восхищения описание преподавателя в аудитории: «Не поддавайтесь ложным идеям, – сказал он. – Вы находитесь здесь не по политическим, а по весьма эгоистическим причинам. Вы здесь для того, чтобы создать свою самость. Вы создаете, а не наследуете самих себя» [Ibid: 31].
Reading at Risk: A Survey of Literary Reading in America: Research Division Report № 46. Washington: National Endowment for the Arts, 2004. В дальнейшем мы будем ссылаться на это издание как на [RAR 2004]. Приведены слова из предисловия, написанного во время подготовки этого отчета Даной Джиойа – поэтессой и председателем Национального фонда искусств (НФИ). В отчете под читателем подразумевается любой человек, который за последние 12 месяцев прочел в свободное время любой роман, рассказ, пьесу или стихотворение, при этом «не проводится различий между произведениями по их качеству» [RAR 2004: 2]. Это определение кажется проблематичным: оно исключает чтение литературы нон-фикшн, а также ту художественную литературу, которая входит в обязательные списки чтения для студентов, и наоборот – слишком занижены критерии понятия «читатель»: прочесть всего лишь одно короткое стихотворение за год оказывается достаточным условием того, чтобы называться «читателем». При отсутствии какого бы то ни было мерила качества это стихотворение может быть, по идее, даже рифмованной рекламой. Однако любое определение для такого отчета будет явным результатом
