компромисса и окажется подчинено прагматическим задачам. Все же отчет, невзирая на все его недостатки, дал важные результаты.
Возможно, имеет смысл задаться вопросом, не мешают ли чтению определенные подходы к литературе или к ее преподаванию? Г. С. Морсон, отвечая на этот вопрос отрицательно, утверждает, что опыт чтения пространных реалистических романов может фундаментально изменить жизнь студентов не потому, что учитель внушает ученикам какую-то прекрасную идею или теорию, а потому, что «студент так „вживается“ в произведение <…> что обретает новое зрение. <…> Он переходит от монокулярного к бинокулярному видению, и мир меняется. <…> К концу занятия студентов уже не нужно убеждать, что в реалистическом романе истина момента – это не просто то, что происходит, но комбинация точки зрения А, точки зрения Б, точки зрения В, взгляда А на Б, взгляда Б на А и взгляда повествователя на них всех. А также и то, что голос повествователя – это не просто комментарий, а сочетание различных перспектив и точек зрения» [Morson 2002: 146–149].
См. также статью того же автора «„Преступление и наказание": свести других людей с ума» [Jones 1990а: 77–96], где он обнаруживает иной, в высшей степени оригинальный структурный принцип: «Почти любую сцену романа можно анализировать с точки зрения авторской стратегии сведения других людей с ума» [Ibid: 91]. Джонс показывает, как «приемы создания эмоционального хаоса парадоксальным образом ведут к постепенному прояснению» [Ibid: 94].
Стивен Кэссиди интересно и тонко дополнил аргументацию Мочульского: «Я считаю, что „Преступление и наказание“ – это формально две разные, но тесно связанные вещи, а именно особый тип трагедии в древнегреческом стиле и христианская история о воскресении. Произведение успешно совмещает две формы, потому что они в определенных пределах идентичны. Конфликт между двумя формами возникает именно там, где они теряют совместимость» [Cassedy 1982: 171]. Статья Кэссиди заставляет вспомнить об интерпретациях книги Иова, которую Достоевский особенно любил. Некоторые ученые считают, что в этом тексте теологи, возможно, дополнили благочестивым «счастливым» концом то, что являлось древнегреческой трагедией.
Наиболее интересный, оригинальный и свежий анализ природы и последствий чувства стыда у Раскольникова можно найти в статье Деборы Мартинсен «Позор и наказание» [Martinsen 2001]. См. также ее большую содержательную монографию, где исследуется проблема стыда у Достоевского в более широком контексте и ее связи с современными исследованиями в этой области [Martinsen 2003а: 20–21 и далее]. Примечательной монографией о «Преступлении и наказании» является и книга Гэри Розеншилда «Преступление и наказание: методы всезнающего автора» [Rosenshield 1978].
См. письма к Н. А. Любимову [Достоевский 28-2: 171, 173]. Во втором письме Достоевский пишет: «Так выходит; так лучше и эффектнее будет в литературном отношении» [Достоевский 28-2: 173].
Морсон призывает преподавателей привносить в аудиторию чужой голос. Он полемически утверждает, что слишком многие из нас, желая сохранить свои убеждения и отгородиться от проблем, позволяют авторам и персонажам «говорить только о своем времени, а не о нас самих», и при этом «вместо участников диалога мы превращаемся в тех, кто подслушивает старые сплетни» [Morson 2002: 147–148]. Более того, по словам ученого, студенты быстро улавливают это, им становится скучно, и они теряют интерес к занятию.
Ср. с этим замечание Нортропа Фрая о том, что текст подобен пикнику, на который автор приносит слова, а читатель значения [Frye 19576: 427].
«Листья травы» в данном случае – отсылка к стихотворению Уолта Уитмена («Песнь о себе самом»). Стихи Уитмена наряду с творчеством Диккенса («Тяжелые времена»), Э. М. Форстера («Морис»), Ричарда Райта («Родной сын») и некоторых других авторов играют важнейшую роль в рассуждениях Нуссбаум.
Студентам может быть интересно вспомнить и поразмышлять над своим первым обращением, особенно если оно произошло в детстве или в раннем подростковом возрасте, к основополагающим текстам, таким как «Преступление и наказание». Так, Джордж Оруэлл ярко описал свое первое прочтение «Дэвида Копперфильда» в эссе «Чарльз Диккенс» (1939): «Мне было, если не ошибаюсь, лет девять, когда я впервые прочел „Дэвида Копперфильда". Душевный настрой первых же глав оказался для меня таким доступным, что по наивности я предположил, будто они написаны ребенком. Перечитывая книгу уже взрослым и замечая, как бывшие гиганты, фигуры роковые, например, Мердстоны, уже выглядят для тебя полукомическими чудовищами, все равно понимаешь, что эти страницы не утратили ничего. Диккенс умел найти такой поворот в детском сознании и вне его, что одна и та же сцена, в зависимости от возраста читавшего, могла обратиться и в безудержный бурлеск, и в зловещую реальность» [Оруэлл 1992: 96].
Я благодарю Дональда Фэнгера за то, что он обратил мое внимание на эти сочинения Притчетта и Паса. Недавно Ричард Фриборн указал на по-прежнему потрясающую способность Достоевского «заманивать часть жизни в засаду и навсегда изменять ее» [Freeborn 2003: 137]. В литературоведении можно найти множество убедительных доказательств острой актуальности Достоевского.
Достоевский возвращается к теме заразных «трихин» в рассказе «Сон смешного человека», опубликованном в 1877 году в «Дневнике писателя». См. шестую главу настоящей книги.
Подробное обсуждение темы «Достоевский и метафизическая гомеопатия» см. в восьмой главе настоящей монографии.
Любопытно, что в своих записных тетрадях середины 1860-х годов, еще до начала работы над «Преступлением и наказанием» и во время написания разных статей, Достоевский дважды указывал на противоположность социализма и христианства, ассоциируя, с одной стороны, социализм с «лучиночками», а с другой – сравивания христианство с братством или коллективной идеей человечества. См. записи от 19 августа и 14 сентября 1864 года в: [Неизданный Достоевский 1971:244–246]. Карл Проффер (хотя и несколько запутанно) истолковывает эти ссылки на «лучиночки» так, что они резонируют с обреченностью зараженных людей во сне Раскольникова: «Выступая за христианство против социализма, Достоевский, по-видимому, использует это слово как сокращенную ссылку на библейскую притчу о силе соединенных вместе лучинок, в то время как отдельные и разрозненные легко ломаются, рассматривая социализм как состоящий, в сущности, из отдельных личностей, в отличие от христианской общины, связанной воедино нерушимой идеей Бога» [Proffer 1975: 142]. Русские публикаторы также отмечают: «Вероятно,
