он имеет в виду притчу о том, что связку лучинок или прутьев сразу разломать нельзя, а по отдельности легко» [Неизданный Достоевский 1971: 275]. Однако ни один из источников не указывает, что это за притча, и я, даже после моих собственных разысканий и бесед с несколькими коллегами-религиоведами, а также со священником, к сожалению, не смогла найти ее ко времени написания этой работы. Тем не менее все равно привожу ссылку вследствие ее интригующего характера.
См. превосходный обзор и анализ темы семьи в творчестве Достоевского в работе Сюзанны Фуссо [Fusso 2002: 175–190]. Фуссо трогательно и умно пишет о присущем Достоевскому убеждении, что «созидается… семья неустанным трудом любви» – выражение из «Дневника писателя» [Достоевский 22: 70; Fusso 2002: 183–190].
Франк напоминает о том, что Разумихин однажды «говорит, что его фамилия – всего лишь сокращенная форма настоящей – Вразумихин. <…> Глагол “вразумить” означает научить или заставить понять, [и]… его поведение в борьбе с невзгодами преподает Раскольникову урок, который придется усвоить» [Frank 1995: 99].
Здесь уместно привести мое суждение об этой статье, высказанное в другом контексте: «Действительно ли решение Раскольникова совершить убийство висело на волоске, как полагает Толстой? Был ли голос совести героя заглушен внешними силами и обстоятельствами? Или, возможно, Достоевский изобразил его находящим носящиеся в воздухе вокруг себя внешние подтверждения тех перемен, которые уже произошли в его сознании? Конечно, Толстой и Достоевский, как два великих художника, изображали сочетание этих внешних и внутренних факторов: изображение Толстым внутренних монологов и диалогов его персонажей по крайней мере столь же убедительно, как у Достоевского, а способность последнего изображать бесчисленные факторы – и незначительные, и весомые, нависающие над определенным событием и определяющие их, – несомненно, сопоставима с умениями Толстого. Но оба автора не шли на легкий компромисс, и в итоге причинно-следственные связи, изображаемые Толстым, вступают в прямое противоречие с настоятельными указаниями Достоевского на неискоренимое присутствие и высшую мощь способности человека к выбору – на его свободную волю» [Miller 1986: 6].
О творческой истории «Преступления и наказания» написано много важных исследований; авторы большинства из них плодотворно размышляли и анализировали черновые тетради Достоевского, и не в последнюю очередь момент перехода от перволичного к третьеличному повествованию в романе. См. в особенности [Wasiolek 1967; Rosenshield 1978; Розенблюм 1981; Frank 1995: 80–95].
В другой работе я доказывала, что Достоевский успешнее использовал перволичное повествование в более коротких текстах, хотя упомянутые здесь романы («Униженные и оскорбленные» и «Подросток») заслуживают в этом отношении более пристального внимания, чем они получали ранее [Miller 1981:2–3].
Морсон предпринял анализ первой части романа, отличающийся проницательностью и выполненный в стиле, который мог бы понравиться Достоевскому: «Он не строит планы, но мечтает о плане; он не делает тщательных приготовлений, а утверждает в самом общем плане, что их можно сделать. Отстраненный от „здесь и сейчас“, Раскольников, кажется, никогда не знает, который час, а в конце первой части даже опаздывает с участием в убийстве. <…> Действительно, даже само убийство совершается так, словно это очередная „проба“. Дело в том, что Раскольников так и не решается совершить убийство, и это одна из причин, по которой впоследствии ему так трудно понять, почему он решился на это… Достоевский достигает здесь высшей выразительности. Он показывает нам убийство, событие в высшей степени драматическое и действенное, сознательно и добровольно совершенное человеком, который по-настоящему так и не решается на это и пассивно живет в отдалении от реальности» [Morson 1994:226-27]. Интерпретация Морсона близка к толстовской: оба подчеркивают пассивность Раскольникова в решающий момент. Мне кажется, что проведенная Франком аналогия между Раскольниковым и крестьянином, впадающим в нечто вроде пьяного безумия, говорит об измененном состоянии сознания, которое хотя и похоже на транс, но не пассивно. Каждое из этих взаимоисключающих прочтений по-своему убедительно. Еще один блестящий анализ первой части романа см. [Belknap 2006: 153–158]. Эта статья появилась как раз в тот момент, когда настоящая монография уже была принята к печати.
Впрочем, иногда Достоевский перебарщивает, и тогда его повествовательная лодка тонет в болоте приторной сентиментальности, – согласитесь, что в определенные моменты это происходит в таких произведениях, как «Белые ночи», «Мальчик у Христа на елке», «Мужик Марей» и «Сон смешного человека».
Ключкин обнаружил несколько газетных и журнальных сообщений о подобных преступлениях, в том числе «стенографические отчеты» в «Голосе». Был, например, случай, когда некто «при попытке кражи со взломом убил топором двух старух и оставил их тела в лужах крови». В романе В. В. Крестовского «Петербургские трущобы» герой собирается убить ростовщика и его горничную, но передумывает, уже поднимаясь по лестнице в квартиру. Вместо того чтобы убить, он идет в полицию и признается в своем намерении [Klioutchkine 2002: 98]. Ключкин подчеркивает, что распространенность в печати сообщений о таких преступлениях делает невозможным идентифицировать какое-либо из них как единственный источник романа.
Последние слова русские читатели могут отождествить также с повестью
Н. М. Карамзина «Бедная Лиза» (1792).
Картиной-обманкой, оптической иллюзией (фр.).
См. предыдущую главу в особенности сноску 16.
Перевод Г. М. Кружкова.
Перевод С. К. Апта.
Подробный анализ этого письма в контексте других произведений Достоевского тех лет см. в первой главе настоящей монографии.
Важно учитывать, что Достоевский был в высшей степени склонен ставить важные и глубоко личные моменты своей собственной жизни на службу своему художественному творчеству и неоднократно делал это. Так, в «Бесах» Шатов приписывает приведенную здесь мысль Ставрогину: «Но не вы ли говорили мне, что если бы математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной?» [Достоевский 10: 198].
Литература об интерпретации Достоевским Библии и вообще русских православных текстов весьма обширна. Выделю работы Иостейна Бертнеса, где сочетаются глубокое знание религиозных и библейских текстов с проницательным творческим прочтением текстов литературных. См.
