силы. Я уж про Данта не говорю. Во Франции судейские клерки, а тоже и по монастырям монахи давали целые представления, в которых выводили на сцену Мадонну, ангелов, святых, Христа и самого бога. Тогда все это было очень простодушно». Далее он продолжает: «…но, кроме драматических представлений, по всему миру ходило тогда много повестей и „стихов“, в которых действовали по надобности святые, ангелы и вся сила небесная. У нас по монастырям занимались тоже переводами, списыванием и даже сочинением таких поэм, да еще когда – в татарщину. Есть, например, одна монастырская поэмка (конечно, с греческого): „Хождение богородицы по мукам“, с картинами и со смелостью не ниже дантовских» [Достоевский 14: 224–225]. Затем следует его запоминающееся изложение этого апокрифа XII века, явно предвосхищающего притчу о луковице, которая вскоре прозвучит в романе. См. заключительную главу настоящего исследования.
Подругу (фр.).
Подробнее о работах, посвященных Достоевскому и Руссо, см. в сноске 16 главы 2.
Это вина Руссо (фр.).
См. также [Jones 1983; Jones 19906:149–163; Barran 1978; Miller 1979 (перепечатано в Miller 1984); Martinsen 2003a: 38–43 и далее].
Далее Волфсон развивает идею о том, что, хотя Ставрогин вторит пристрастию Руссо к «мысленным экспериментам», все его поступки полностью опровергают предпосылку Руссо о том, что человек по природе добр. В образе Ставрогина «Достоевский представляет леденящие кровь последствия противоположного». Волфсон приходит к удивительному, но убедительному заключению: «Не только Ставрогин – разновидность Руссо, но и сам Руссо, как показывают примеры Достоевского, „исподволь“ является Ставрогиным» [Wolfson 2001: 107].
Повесть Гюго оставила след также в романах «Преступление и наказание» и «Идиот».
В дополнение к нескольким процитированным выше работам см. [Coetzee 1985]. Кутзее пишет: «Исповеди у Достоевского можно найти повсеместно. <…> В поздних романах уровень беспричинности их появления столь высок, что уже нельзя считать исповедь просто объяснительным приемом: она, со всеми присущими ей психологическими, моральными, эпистемологическими и, наконец, метафизическими проблемами, выдвигается в самый центр» [Coetzee 1985: 215]. Кутзее цитирует скептические замечания Достоевского по поводу разнообразных светских исповедей Руссо и заключает, что «„Записки из подполья", „Идиот“ и исповедь Ставрогина можно читать как ряд текстов, в которых писатель исследует тупики светской исповеди, указывая в конечном итоге на таинство исповеди как единственный путь к познанию истины о самом себе» [Ibid: 230].
В этой связи Гринблатт отмечает, что порнографические изображения мастурбирующих женщин «часто содержат открытую книгу, брошенную на землю в тот момент, когда непреодолимое волнение от чтения вызвало потребность в немедленном облегчении» [Greenblatt 2004: 10].
Цит. по: [Пруст 1992: 136].
Проанализированный Волфсоном рассказ Руссо о том, что отец часто будил его по ночам и благодаря этому он приобрел исключительное знакомство с «каждым чувством», находит отголосок в склонности Степана Трофимовича будить маленького Николя, когда тот был подростком: «…друзья плакали, бросаясь ночью взаимно в объятия…» [Достоевский 10: 36]. Оттенки значений в этих отрывках кажутся особенно мрачными в сегодняшней культурной среде, где боятся не мастурбации, а насилия над детьми. Страшно представить себе, какие последствия для Ставрогина имели ночные свидания со Степаном Трофимовичем и его слезливые объятия с ребенком.
В Верховенском-старшем можно, однако, обнаружить «следы» других персонажей Достоевского, таких как генерал Иволгин, хотя Иволгин достойнее и благороднее и в нем нет такой подавляющей, водевильной дозы стыда. Однако при подобных сравнениях обычно проявляется столько же интересных различий, сколько и сходств. См., например, [Martinsen 2003а: 130–133].
В январе 1876 года Достоевский писал в «Дневнике писателя» о времени создания романа «Подросток»: «…я чуть было не начал тогда моих „Отцов и детей“, но удержался, и слава богу: я был не готов. А пока я написал лишь „Подростка“ – эту первую пробу моей мысли. <…> Я взял душу безгрешную, но уже загаженную страшною возможностью разврата, раннею ненавистью за ничтожность и „случайность“ свою и тою широкостью, с которою еще целомудренная душа уже допускает сознательно порок в свои мысли, уже лелеет его в сердце своем, любуется им еще в стыдливых, но уже дерзких и бурных мечтах своих, – все это оставленное единственно на свои силы и на свое разумение, да еще, правда, на бога. Все это выкидыши общества, „случайные“ члены „случайных“ семей» [Достоевский 22: 7–8]. Как мне кажется, эти идеи придают «Бесам» по крайней мере такой же блеск, как «Подростку» и «Братьям Карамазовым». См. также черновые записи писателя для его будущих «Отцов и детей» [Достоевский 17: 6–7]. Сюзанна Фуссо высказала гипотезу, что контуры этого романа, хотя он и не был начат до середины 1870-х, возникали в сознании писателя уже в эпоху «Бесов». Исследовательница пишет: «В творчестве Достоевского последних лет жизни преобладало желание создать собственных „Отцов и детей“. Причиной появления его трех последних романов – „Бесов“, „Подростка“ и „Братьев Карамазовых“ – можно считать стремление переписать Тургенева» [Fusso 2002: 175]. См. также увлекательную работу Фуссо «Сексуальность девственницы-мужчины: Аркадий в „Подростке"» [Fusso 2004: 142–155]. Ричард Пис полагает, что мотив конфликта поколений в романе гораздо шире, чем напряженные отношения между людьми сороковых и шестидесятых годов, «ибо как Степан Трофимович ответственен за Петра Верховенского, так и Ставрогин является интеллектуальным „отцом“ Кириллова и Шатова. Для этого романа типична двойственность, так что перед читателем предстает не одна, а две темы „отцов и детей“» [Peace 1971: 155–156]. Я бы расширила это тонкое замечание, предположив, что в «Бесах» существует множество вариантов темы отцов и детей (включая и дочерей), которые, взятые как законченная сложная ткань, формируют конструкцию и смысл романа в целом.
Деннис Патрик Слэттери утверждал, что длившиеся всю жизнь жалобы Руссо на мочевой пузырь играли важную роль в его философских идеях и в формировании структуры его «Исповеди»: «Он чувствует… ритмы внутреннего бунта, когда сообщает нам, что неправильно сформировавшийся мочевой пузырь с рождения живет собственной жизнью и руководит его чувствами и воспоминаниями; как болезнь, поразившая Ивана Ильича, взволнованный, неспокойный и упрямый мочевой пузырь Руссо… полностью меняет взгляд своего хозяина на самого себя, на быстро
