Высказывая затем общие положения о том, каким условиям должно отвечать всякое ботаническое описание, Кельрейтер говорит, что если работа над рукописями Крашенинникова вообще требовала большого напряжения, то как раз для доктора Гортнера после его знаменитых работ «Flora Gelro–Zutphanica» и «Elementa Botanices» этот труд был легче, чем для кого бы то ни было другого. Первым изменением, внесённым Гортнером в работу Крашенинникова, была перестановка порядка самого описания. Крашенинников со вполне основательным намерением расположил их по системе Рея. Гортнер же переделал его по линнеевской системе. «Это, — говорит Кельрейтер, — вроде моды на платья. Мне думается, что д-р Гортнер не может ставить себе эту работу в особую заслугу. Моё мнение, что если она этим изменением не была ухудшена, то и не получила никакого улучшения».
В дальнейшем Кельрейтер сравнивает представленную Гортнером работу с рукописью покойного Крашенинникова и находит, что сделанные первым добавления очень мало существенны. Он перечисляет их в специальном приложении к «Флоре Ингерии».
В заключение он предлагает отправить ещё раз какого-нибудь ботаника для исследования Ингерманландии и дополнения ботанических списков Крашенинникова. Однако, как уже указывалось выше, Канцелярия Академии дала распоряжение о скорейшем напечатании трудов Гортнера.
В предисловии Гортнер вынужден был дать высокую оценку работе Крашенинникова. Упоминая предшественников Крашенинникова по изучению петербургской флоры, он отметил сравнительную случайность их занятий ботаникой, подчеркивает, что Крашенинников специально и «более обстоятельно объездил Ингерию, встретившиеся ему растения усерднейше исследовал, расположил по методе Ройена, в которой Гмелином был воспитан, добавил многим местные названия; растения, не замеченные предшественниками или мало известные, прилежно описал и учёными наблюдениями украсил». Гортнер сумел сделать рукопись Крашенинникова читабельной и довёл её до европейского уровня.
С легкой руки Крашенинникова флора окрестностей Санкт–Петербурга стала критерием оценки готовности ботаников к их научным подвигам. Вслед за Крашенинниковым флору этих мест изучал Эрик Лаксман, а затем Н.С. Турчанинов. И эта ниточка вьётся и вьётся, касаясь судеб многих великолепных российских ботаников вплоть до настоящего времени. И как знать, не является ли продолжением этой работы недавно закончившееся издание «Флоры Северо–Запада европейской части России», выполненное одним из крупнейших ботаников прошлого и нынешнего столетия Н.Н. Цвелёвым.
Степан Крашенинников — второй после Ломоносова природный русский академик. Вне всякого сомнения, он был очень талантливым человеком, которому выпало работать в сложное время, когда в Академии царило засилье иностранцев. Не раз ему приходилось противостоять спаянной немецкой команде, защищая от посягательств свои труды. Но даже и в этих условиях он прославляет разум. В своем первом академическом докладе «О пользе наук и художеств» на Академическом собрании в 1750 году он говорит: «Блаженство и бедность рода человеческого единственно зависит от разности и просвещения разума. Сколько кто может постигать истину, столько приближается к сущему своему благополучию».
Личного благополучия С.П. Крашенинников так и не достиг и умер он, если не в нищете, то в крайней бедности. Горько читать монолог одной из пьес А.П. Сумарокова, в котором угадывается судьба семьи Крашенинникова: «А честного человека дети пришли милость просить, которых отец ездил до Китайчетова царства и был в Камчатском государстве, об этом государстве написал повесть; однако сказку его читают, а детки его ходят по миру. А у дочек-то его крашенинные бастроки, да и те в заплатах, — даром то, что отец их был в Камчатском государстве и того, что они в крашенинном толкаются платье, называют их крашенинкиными».
Но не оборвалась бесконечная нить арабесок. В далёкой Германии 13летний мальчик Пётр Симон Паллас поступил в Берлинскую медикохирургическую коллегию, чтобы через пятнадцать лет продолжить изучение растительных богатств Сибири.
Но это уже другая история.
Славное имя Степана Петровича Крашенинникова увековечено в названиях растений. Основатель Сибирской ботанической школы П.Н. Крылов описал род Krascheninnikowia в честь первого русского ботаника.
КРУГ ЧЕТВЁРТЫЙ. ЛИННЕЙ И ДЕМИДОВЫТайна великого Линнея более 250 лет волнует умы учёных. А может, вовсе и не было никакой тайны – был просто гений. И мерить его мерками среднестатистического человека вряд ли уместно, даже спустя два с половиной столетия. Он появился в нужное время, в нужном месте и обладал всеми качествами, чтобы обеспечить развитие естественных наук для необозримого будущего.
Ботаника начала XVIII века зашла в тупик «усилиями» швейцарского биолога Иоганна Баугина. Он поставил своей целью описать все растения, известные человечеству в XVII веке, — и достиг этого, описав их около 6 тысяч. За редким исключением растения в его реестре не имели названий. Их заменяли описания, иногда точные, а иногда путанные. Опознать по ним растение было очень трудно, если не прилагался рисунок. Отсутствие единых названий частей растения — таких понятных для нас, как венчик, нектарник, пыльник, завязь — не позволяло качественно различать растения. В русском вертограде (травнике) это выглядело так: «Есть трава парамон, собою волосата, как чёрный волос, растёт возле болота кустиками, а наверху будто шапочки жёлтые...»
Попробуй угадай, о каком растении идет речь. Выход из тупика не находился, и наука пребывала в состоянии кризиса. Для естествоиспытателей того времени задача казалась неразрешимой. Вся ботаника зациклилась на запоминании растений, а между тем их становилось всё больше и больше. Лейденский ботаник Бургав объяснил ботаническую науку следующим образом: «Ботаника есть часть естествознания, посредством которой удачно и с наименьшим трудом удерживаются в памяти растения».
Карл Линней преобразовал всё естествознание. Совершенствовать ботанику он начал с терминологии. У него она стала точной, краткой и ясной. Сформулированные им понятия напоминают афоризмы. Вот некоторые примеры, взятые из «Философии ботаники», которую он написал в 1750 году: «ВСЁ, что встречается на земле, принадлежит элементам и натуралиям. НАТУРАЛИИ распределяются по трем царствам природы: камней, растений и животных. КАМНИ растут. РАСТЕНИЯ растут и живут. ЖИВОТНЫЕ растут, живут и чувствуют». Едва ли возможно лаконичней выразить сущность элементов природы!
Основной страстью Линнея было узнавание нового. Он собирал растения со всего света и с нетерпением ожидал новых поступлений. Тщательно выращивал растения из семян, присланных как знакомыми, так и незнакомыми корреспондентами. И, конечно же, несказанно его завораживала далёкая Сибирь с её огромными просторами. Он стремился получить все, что было собрано на её необозримой территории. Он великолепно был осведомлён о путешествии и Стеллера, и Крашенинникова и с огромным нетерпением ждал, когда от них поступят новые ботанические материалы.
С. Крашенинников в 1750 году предложил избрать Линнея академиком Петербурской Академии, но это предложение не было принято. Только четыре года спустя, уже по представлению академика Миллера, Линней был избран почётным членом Академии наук. В связи с его избранием Линней прислал в Академию сообщение о селитрянке — растении, которое им было описано, очевидно, с юга России (он живо интересовался всеми ботаническими новостями из России). Академик Миллер посылает ему «Флору Ингерии» Крашенинникова–Гортнера. Несколько раз Миллер по поручению Академии предлагал Линнею переехать в Санкт–Петербург, но тому уже было под шестьдесят, и он не соблазнился этими заманчивыми предложениями.
Тем не менее, интерес к Сибири у Линнея никогда не угасал. Он сам активно ищет корреспондентов в России, и ему это удаётся. Судите сами: в 1746 году на пути из Сибири в Москву умирает Стеллер, тремя годами раньше (в 1743 году) — в Санкт–Петербург возвращается Крашенинников, а уже в 1750 году ученик Линнея Иона Галениус защитил диссертацию на тему: «Редкие растения Камчатки», в которой описывается 26 видов растений, привезённых оттуда. В 1766 году А.М. Карамышев, русско–сибирский дворянин защитил в Упсальском университете диссертацию, посвящённую натуральной истории России. В последней главе он указывает 351 сибирское растение, выращиваемое в ботаническом саду Упсалы.
