Игры и люди - Роже Кайуа

пары agôn-alea, состязания и удачи? Как бы то ни было, но всякий раз, когда из первоначального хаоса удается возникнуть высокой культуре, как причина или же следствие этого отмечается заметное сокращение власти головокружения и симуляции. При этом они лишаются своего былого превосходства, вытесняются на периферию общественной жизни, вынуждены играть все более и более скромную, непостоянную или даже тайную и греховную роль, или же они и вовсе замыкаются в ограниченно-регулярной сфере игры и вымысла, где дают людям то же извечное удовлетворение, только уже обузданное и помогающие лишь развеять скуку или отдохнуть от трудов, уже без всякого бреда и безумия.

В хаотических обществах ношение масок позволяет людям воплощать (и чувствовать себя воплощающими) некие силы и энергии, духов и богов. Оно характерно для особого типа культуры, основанного, как мы видели, на могущественном союзе пантомимы и экстаза. [47] Оно распространено на всей нашей планете и представляет собой неизбежное и чарующее ложное решение, предшествующее медленному, тяжкому и терпеливому пути к настоящему решению. Выход из этой ловушки есть не что иное, как рождение цивилизации.

* * *

Понятно, что революция такого масштаба не совершается за один день. Кроме того, она всюду обязательно происходит в такие промежуточные века, когда та или иная культура вступает в историю, и поэтому наблюдению доступны лишь ее последние стадии. Даже древнейшие документы, свидетельствующие о ней, практически не в состоянии показать нам ее первичные акты выбора – неприметные, возможно даже случайные, лишенные немедленных последствий, но в итоге приведшие к тому, что некоторые редкие народы вступили на принципиально новый путь. Однако разрыв между исходной точкой эволюции, которую мы вынуждены представлять себе по общему образу жизни первобытного человека, и ее окончательной точкой, которую позволяют воссоздать памятники той или иной культуры, – не единственный довод, убеждающий, что возвышение данных народов стало возможным лишь в длительной борьбе против соединенных чар симуляции и головокружения.

О пагубной силе этих двух факторов в прежние времена говорят в изобилии сохранившиеся следы. В ряде случаев существуют и показательные признаки борьбы с ними. Опьяняющие свойства конопли применялись скифами и иранцами, чтобы вызывать экстаз; поэтому небезразлично, что, как утверждает «Яшт» 19–20, Ахурамазда «не знает ни транса, ни конопли» [48]. Точно так же в Индии множество раз засвидетельствована вера в магические полеты, но существенно, что в «Махабхарате» (V, 160, 55 sq.) есть пассаж, где сказано: «Мы тоже можем летать на небо и выступать в разных обличьях, но только иллюзорно». Таким образом, настоящее мистическое вознесение четко отличается от небесных прогулок и метаморфоз, якобы переживаемых волшебниками. Известно, сколь многим индийский аскетизм, особенно формулы и метафоры йоги, обязаны шаманским практикам и мифам; аналогия между ними столь близка, столь последовательна, что нередко наводила на мысль о родственной связи между ними. Однако йога, как это подчеркивают все пишущие о ней, есть интериоризация сил экстаза, их перенос в духовный план. Кроме того, в ней происходит не иллюзорное завоевание мировых просторов, но освобождение от той иллюзии, которую образует сам мир. А главное, весь смысл усилий оказывается прямо противоположным. Задачей является не искусственно вызываемая паника сознания, позволяющая стать согласной жертвой любой нервной разрядки, но, напротив, методическая тренировка, школа самообладания.

В Тибете, в Китае опыты шаманов оставили множество следов. Тибетские ламы распоряжались погодой, возносились на небо, исполняли магические танцы в облачении из «семи костяных уборов», пользовались заумным, звукоподражательным языком. Китайские даосы и алхимики Лю Ань и Ли Чжао-кунь летали по воздуху. Другие достигали небесных врат, расталкивали в полете кометы и взбирались по радуге. Но все это опасное наследие не мешало развитию критического мышления. Ван Чун разоблачал лживость речей, которые якобы произносят мертвые устами живых людей, впадающих в транс, или же колдунов, которые призывают их дух, «играя на своих черных струнах». Уже в древности книга «Го юй» рассказывала, как царь Чжао (515–488 до н. э.) спрашивал своего министра: «Письмена династии Чжоу утверждают, что Чжун-ли был послан вестником в недоступные области Неба и Земли. Как такое было возможно? Возможно ли для людей подниматься на Небо»? И министр объяснял ему, что такие явления носят только духовный характер. Праведный человек, умеющий сосредоточиться, достигает высшего познания. Он попадает в высшие сферы и спускается в сферы подземные, чтобы узнать там, «как вести себя, какие дела вершить». В том же тексте говорится, что он, подобно чиновнику, должен при этом следить, чтобы богам отводилось достойное их место, приносились жертвы, использовались принадлежности и церемониальные облачения, соответствующие времени года [49].

Шаман, человек одержимости, головокружения и экстаза, превращается в чиновника-мандарина, церемониймейстера, озабоченного соблюдением протокола и точным распределением почестей и привилегий, – это прямо-таки утрированная, карикатурная иллюстрация к свершившейся революции!

Если для Индии, Ирана и Китая у нас имеются лишь разрозненные признаки, показывающие, как техники головокружения эволюционировали в сторону методического контроля, то в других культурах есть и более многочисленные и более эксплицитные документы, позволяющие подробно проследить разные этапы этой капитальной метаморфозы. Так, в индоевропейском регионе противоположность двух систем долгое время проявлялась в оппозиции двух форм верховной власти, освещенной в работах Ж. Дюмезиля. С одной стороны, имеется верховный бог-Законник, следящий за соблюдением завета, точный, сдержанный, дотошный, консервативный, сурово-механический гарант нормы, права, регулярности; его действия связаны с добросовестными и по определению конвенциональными формами agôn'a – либо это равный поединок на турнирной площадке, либо беспристрастное применение закона в судебном заседании; а с другой – также верховный Неистовый бог, вдохновенно-грозный, непредсказуемый и парализующий своей экстатической властью, могущественный волшебник, чудотворец и оборотень, во многих случаях покровитель и заступник толпы беснующихся масок.

Между этими двумя аспектами власти – административным и молниеносным – по-видимому, долгое время шла конкуренция, не всегда с одними и теми же перипетиями. Например, у германских народов долгое время сохранял превосходство бог головокружения. Бог Один, чье имя, согласно Адаму Бременскому, равнозначно «бешенству», в главных мифах представлен настоящим шаманом. У него есть восьминогий конь, который даже в Сибири засвидетельствован именно как животное, на котором ездит шаман. Он превращается в любых зверей, мгновенно переносится в любое место, узнает обо всем от двух сверхъестественных воронов, Хугина и Мунина. Он девять дней и ночей висит на дереве, чтобы получить от него знание тайного языка рун, обладающего принудительной силой. Он основал некромантию, вопрошая мумифицированную голову мудреца Мимира. Более того, он практикует (по крайней мере, его в этом упрекают) seidhr, то есть