табака; и все же, предаваясь ей, народ как-то втайне видит в ней предосудительное дело. Политики, нередко сами организующие эту игру, использующие ее или получающие от нее доход, непременно бранят ее в своих речах. Армия, которая любит заниматься морализаторством и в которой все еще живуче влияние Огюста Конта и позитивизма, косо глядит на
bicho. Во время
macumbas, обрядов одержимости духами, очень ценимых негритянским населением, а также в распространенных и могущественных кружках спиритов, принято изгонять тех, кто просит у конвульсионеров или у вертящихся столов прогноза о тираже
bicho. Игру осуждают повсюду – от одного до другого полюса духовной жизни бразильцев.
Постоянная опасность, угрожающая игре в зверей, смутное осуждение, которому она продолжает подвергаться даже у тех, кто ею увлекается, и особенно то, что она не может быть официально признана, – все это влечет за собой следствие, неизменно поражающее ее клиентов: это скрупулезная честность сборщиков ставок. Как уверяют, ни один из них никогда не обманул игрока ни на сантим. Если не считать богатых игроков, дающих распоряжения по телефону, обычно люди где-нибудь на углу улицы вручают сборщику сложенную записку, где указана сумма ставки (порой значительная), комбинация, на которую она сделана, и условное имя, взятое человеком для этого случая. Сборщик передает бумажку своему товарищу, тот – еще одному, чтобы полиция в случае облавы ничего не нашла при обыске задержанного. Вечером или на следующий день все выигравшие приходят в условленное место и называют имя, которым воспользовались при подаче ставки. И сборщик, ставший теперь кассиром, тут же незаметно вручает им конверт, соответствующий этому имени и содержащий совершенно точную сумму, которая полагается счастливому игроку.
Если бы какой-то bichero оказался нечестным, игрок не мог бы никому на него пожаловаться. Но таких не бывает. Людей это удивляет и восхищает: в этой подозрительной игре, где через руки нищих то и дело проходят соблазнительные суммы денег, больше честности, чем в других областях, в отношении которых бразильцы обычно сокрушаются об упадке нравов. Однако причина этого вполне ясна. Просто подобный промысел не мог бы долго продолжаться без доверия. Стоит нарушиться доверию, и все пропало. Где немыслимы ни контроль, ни претензии, там добросовестность оказывается не роскошью, а необходимостью.
По самым скромным подсчетам, в bicho играют семьдесят процентов населения Бразилии, и каждый из этих людей ежедневно посвящает игре примерно один процент своего месячного дохода, так что, если не выигрывать, к концу месяца она поглощала бы не менее тридцати процентов этого дохода. Однако здесь имеется в виду лишь среднестатистический игрок. Для заядлого же игрока пропорция оказывается намного большей. В предельных случаях человек отдает игре практически все свои доходы, а сам живет у кого-либо нахлебником или же просто побирается.
Поэтому не приходится удивляться, что, несмотря на тяготеющий над нею официальный запрет, игра в зверей представляет собой такую силу и такой ресурс, с которыми вынуждены считаться государственные органы. Однажды политзаключенные потребовали предоставить им право играть в bicho из тюрьмы – и они его получили. Департамент социальной помощи штата Сан-Паулу, созданный в 1931 году без всякого бюджета, долгое время работал исключительно на субсидии, которые предоставляли ему местные устроители bicho. Этих субсидий хватало на содержание многочисленного персонала и на удовлетворение постоянных прошений со стороны нуждающихся. Организация игр весьма иерархизирована; возглавляющие ее получают огромные прибыли и обычно охотно дают деньги политикам, без различия партий, ожидая от них в ответ покладистого отношения к своей деятельности.
Но сколь бы существенными ни казались моральные, культурные, даже политические последствия игры в зверей, следует прежде всего отметить ее экономическую значимость. На практике она сковывает слишком быстрым оборотом значительную часть денежной массы, которая тем самым оказывается потерянной для экономического развития нации или для повышения уровня жизни населения. Деньги, идущие на игру, не служат для покупки мебели или же дополнительной пищи, то есть на такие нужды, удовлетворение которых влекло бы за собой рост сельского хозяйства, торговли или промышленности в стране. Они растрачиваются впустую, изымаются из общего оборота ради быстрого и непрерывного обращения в замкнутом контуре, так как выигрыши редко выводятся прочь из этого адского круга. Их вновь вкладывают в игру, если не считать расходов на устраиваемую по такому случаю невинную пирушку. Таким образом, в общеэкономический оборот могут вернуться одни только прибыли банкометов и организаторов bicho. Да и то надо думать, что это происходит не в самой продуктивной для экономики форме. В то же время идет постоянный приток новых денег в игру, поддерживая или увеличивая общую сумму ставок и соответственно сокращая возможности сбережений или инвестиций» [84].
* * *
Как видно, в некоторых условиях азартные игры обладают такой культурной значимостью, которой обычно монопольно владеют состязательные игры. Даже в таких обществах, где якобы безраздельно правит заслуга, как мы убедились, не менее ощутимы и соблазны удачи. Находясь под подозрением, они тем не менее сохраняют существенную роль, правда более зрелищную, чем решающе важную. Во всяком случае, в том, что касается игр, alea в соперничестве, а нередко и в сочетании с agôn'oм имеет своим следствием грандиозные проявления: устраивает национальную лотерею в противовес «Тур де Франс», строит казино, подобно тому как для спорта сооружают стадионы, создает ассоциации и клубы, этакие масонские ложи для посвященных и правоверных, выпускает специальную прессу, привлекает не менее значительные инвестиции.
Более того, наблюдается любопытная симметрия: в то время как спорт часто служит предметом правительственных субсидий, азартные игры, постольку поскольку они контролируются государством, способствуют пополнению казны. Иногда они даже составляют ее основные доходы. Тем самым удача, пусть и порицаемая, принижаемая, осуждаемая, сохраняет права даже в самых рациональных и административно благоустроенных обществах, которые более всех удалились от соединенных чар симуляции и головокружения. Причину этого нетрудно выяснить.
Головокружение и симуляция абсолютно, по самой своей природе враждебны кодификации, умеренности и организованности. Напротив того, alea, равно как и agôn, требует расчета и правил. Однако эта базовая солидарность отнюдь не исключает конкуренции между ними. Выражаемые ими принципы слишком резко противоположны, чтобы в тенденции не исключать друг друга. Очевидно, что тяжкий труд несовместим с пассивным ожиданием удачи, а несправедливые милости судьбы – с законными требованиями вознаграждения за усилия и заслуги. Отказ от симуляции и головокружения, от маски и экстаза всякий раз означает лишь выход из зачарованного мира и вступление в рациональный мир распределительной справедливости. При этом многие проблемы остаются неразрешенными.
При этом agôn и alea, вероятно, представляют собой противоречащие и дополняющие
