психология, социология, бытовая история, педагогика и математика, так что в итоге она перестает ощущаться как единство. Такие книги, как «
Homo ludens» Хёйзинги, «Игра и ребенок» Жана Шато и «
TheoryofGamesandEconomicBehavior» [86] Неймана и Моргенштерна, не просто обращены к разным читателям – создается впечатление, что они даже трактуют разные предметы. В конце концов возникает вопрос, в какой мере мы, воображая, что столь разные и почти несовместимые между собой исследования на самом деле касаются одной и той же специфической деятельности, просто пользуемся случайными обстоятельствами нашего словаря. Начинаешь сомневаться, действительно ли для определения игры могут быть найдены какие-то общие признаки и действительно ли она может по праву служить общим предметом изучения.
Если в повседневном опыте область игр все-таки сохраняет свою автономию, то для научного исследования она явно ее утратила. Здесь перед нами не просто разные подходы, обусловленные различием дисциплин. Здесь сами факты, изучаемые под названием игр, в каждом случае крайне разнородны, и впору предположить, что слово «игра» здесь просто вводит в заблуждение и своей обманчивой обобщенностью поддерживает стойкие иллюзии насчет якобы родственной связи между совершенно несхожими типами поведения.
Небезынтересно показать, какие действия, а иногда и какие случайности привели к столь парадоксальному раздроблению. В самом деле, странный дележ начинается с самого начала. Играющие в чехарду, домино или в воздушного змея знают, что все они в равной мере заняты игрой; но изучением игры в чехарду (или в салки, или в шары) занимаются только детские психологи, изучением игры в змея – только социологи, а изучением игры в домино (или в рулетку, или в покер) – только математики. Мне кажется нормальным, что последние не интересуются игрой в прятки или в кошку на дереве, для которых нельзя составить уравнений; но мне уже менее понятно, что г. Жан Шато пренебрегает играми в домино и воздушного змея; и я тщетно спрашиваю себя, почему историки и социологи фактически отказываются изучать азартные игры. Точнее, в этом последнем случае трудно понять основание для такого остракизма, зато легко заподозрить, какими причинами он вызван. Как мы увидим в дальнейшем, эти причины в основном связаны с предрассудками (биологическими или педагогическими) тех ученых, которые занимались изучением игр. Тем самым данное исследование – если исключить бытовую историю, которая, впрочем, занимается не столько играми, сколько игрушками, – пользуется достижениями независимых дисциплин, а именно психологии и математики, и главные из этих достижений следует последовательно разобрать.
1. Психопедагогические подходы
Одним из первых, если не самым первым, кто подчеркивал исключительную важность игры для истории культуры, был Шиллер. В пятнадцатом из своих «Писем об эстетическом воспитании человека» он пишет: «И чтобы это, наконец, высказать навсегда, – человек играет только тогда, когда он в полном значении слова человек, и он бывает вполне человеком лишь тогда, когда играет». Он даже высказывает в том же тексте догадку, что из игр можно вывести своего рода диагноз, характеризующий каждую культуру. Он полагает, что «нетрудно будет различить оттенки вкуса различных народностей, если сравнить <…> лондонские скачки, бой быков в Мадриде, спектакли в былом Париже, гонки гондольеров в Венеции, травлю зверей в Вене, веселое оживление римского Корсо» [87].
Но, занятый выведением из игры сущности искусства, он проходит мимо этой мысли и дает лишь предчувствие той социологии игры, которая явствует из нее. Что ж, вопрос все-таки поставлен, а игра принята всерьез. Шиллер подчеркивает радостную экспансивность игрока и постоянно оставляемую за ним свободу выбора. Игра и искусство рождаются из избытка жизненной энергии, в котором взрослый или ребенок не нуждаются для удовлетворения непосредственных нужд и который они посвящают бесцельному и шутливому подражанию реальным видам поведения. «Прыжок от радости, не связанный никаким законом, становится пляскою» [88]. Отсюда исходит Спенсер: «Игра – это драматизация деятельности взрослых». Или Вундт, который заблуждается в своей решительности и непримиримости: «Игра – это дитя труда. Нет такой формы игры, которая не находила бы своего образца в каком-либо серьезном занятии – образца, который также и предшествует ей» («Ethik», 1886. Р. 145). Этот рецепт получил широкое распространение. Соблазнившись им, этнографы и социологи принялись с переменным успехом выявлять в детских играх пережитки той или иной забытой религиозной или магической практики.
Мысль о свободе, бесцельности игры была вновь заявлена Карлом Гроосом в работе «Die Spiele tier Тіеrе» [89] (Иена, 1896). Автор прежде всего выделяет в игре радость от того, что ты являешься и остаешься ее причиной. Он объясняет ее возможностью в любой момент свободно прекратить начатую игру. Наконец, он определяет ее как чистую предприимчивость без прошлого и будущего, неподвластную давлению действующих в мире стеснений. Игра – это творчество, и игрок остается в ней хозяином. Отрешенная от суровой реальности, она предстает как самоцельный универсум, существующий лишь постольку, поскольку он добровольно принят. Однако, поскольку сначала К. Гроос изучал игры животных (пусть уже и имея в виду человека), то, обратившись несколько лет спустя к человеческим играм («Die Spiele tier Menschen» [90] Иена, 1889), он был вынужден подчеркивать их инстинктивно-спонтанные аспекты, недооценивая те чисто интеллектуальные комбинации, в которых они заключаются весьма часто.
Более того, он также мыслил игры звериных детенышей как своего рода веселую тренировку для взрослой жизни. Крайне парадоксально, но Гроос отсюда заключает, что игра – это и есть смысл молодости: «Животные не потому играют, что они молоды, они молоды потому, что должны играть» [91]. Соответственно он старался показать, каким образом игра дает молодым животным больше мастерства в преследовании добычи или в ускользании от врагов, как она приучает их бороться между собой, готовясь к тому моменту, когда они по-настоящему столкнутся в соперничестве за обладание самкой. Отсюда он вывел изобретательную классификацию игр, вполне подходящую к своему объекту, но, к сожалению, повлиявшую на предпринятое позднее исследование человеческих игр. Он различает игровую деятельность: а) органов чувств (опыты касания, температуры, вкуса, слуха, цветов, форм, движений и т. д.), b) моторного аппарата (движение на ощупь, разрушение и анализ, построение и синтез, игры на терпение, простое бросание, бросание ударом или толчком, придание качательного, вращательного или скользящего движения, метание в цель, схватывание предметов в движении); с) ума, чувства или воли (игры на распознание, на память, на воображение, на внимание, на рассуждение, на внезапность, на испуг и т. д.). Далее он переходит к так называемым тенденциям второй степени, связанным с боевым, половым и подражательным инстинктами.
Этот длинный список прекрасно показывает, каким образом все ощущения и эмоции, которые человек может переживать, все жесты,
