них это не забава. У них ни с того ни с сего произошел взрыв молчаливо-разрушительного безумия. Ибо самое, быть может, впечатляющее в их толпе – то, что они молчат. Об этом уже писал в своей превосходной книжке о Швеции Франсуа-Режис Бастид:
«…эти праздные люди, которые в страхе от одиночества сходятся вместе, сбиваются в кучу словно пингвины, толкаются, ворчат и бранятся сквозь зубы, осыпают друг друга ударами без единого крика, без единого внятного слова…»
Если не считать пресловутого шведского одиночества и много раз описанной животной тоски, которую вызывают здешние длинные зимние ночи, начинающиеся в два часа пополудни и рассеивающиеся в утренней хмари около десяти часов утра, – в чем еще искать объяснение этого явления, отзвуки которого встречаются в иных формах у всех "зерен насилия" Европы и Америки? Поскольку в Швеции данные факты отчетливее, чем в других местах, то, вероятно, объяснение, найденное здесь, могло бы быть применимо и к американским "вандалам рок-н-ролла" и "дикарям на мотоциклах», включая и лондонских "тедди-бойз".
Прежде всего, к какой социальной группе принадлежат юные бунтари? Одетые, подобно своим американским собратьям, в кожаные куртки с изображением черепов и с каббалистическими надписями, они в большинстве своем – сыновья рабочих или мелких служащих. Работая учениками или продавцами, они для своего возраста получают такую зарплату, о которой могли только мечтать прежние поколения. Это относительное благополучие, а в Швеции и уверенность в обеспеченном будущем, снимают у них тревогу о завтрашнем дне и одновременно делают ненужным бойцовский дух, раньше необходимый для того, чтобы "пробиться в жизни". В других странах, наоборот, к отчаянию ведет избыток трудностей, через которые нужно "пробиваться", в мире, где каждодневный труд обесценен в пользу славы, окружающей киноактеров и гангстеров. И в том и в другом случае бойцовский дух, лишенный достойного поля применения, взрывается ни с того ни с сего в слепом и бессмысленном разгуле…»
(Эва Фреден, «Монд», 5 января 1957 г.)
К главе IX. Современные проявления
1) Маска: атрибут любовной интриги и политического заговора; символ нищеты и тревоги; ее подозрительный характер.
В 1700-х годах во Франции маска служила придворной забавой. Она способствовала приятной двусмысленности. Но она продолжала тревожить и порой, у такого реалистического хроникера, как Сен-Симон, самым неожиданным образом открывала путь к фантастике, достойной Гофмана или Эдгара По:
«При Верю были убиты генерал-лейтенант Булинье и фельдмаршал Вартиньи – два достойнейших, но и весьма своеобразных человека. Прошлой зимой изготовили восковые маски нескольких придворных, точь-в-точь похожие, и их носили под другими масками, так что, когда первую маску снимали, можно было обмануться и принять вторую маску за лицо, тогда как под ним было совсем другое настоящее лицо; эта шутка много всех потешала. Нынешней зимой думали снова поразвлечься ими. Ко всеобщему удивлению, все эти точно похожие маски, спрятанные после карнавала, оказались словно нетронутыми, за исключением масок Булинье и Вартиньи, которые сохранили безупречное сходство, но выглядели бледными и осунувшимися, словно лица умерших. В таком виде они и появились на балу – и вызвали такой ужас, что их стали подрумянивать, но румяна сразу же стирались, а вытянутость черт ничем нельзя было поправить. Мне это показалось необычайным и достойным упоминания; но я воздержался бы это делать, если бы весь двор не был, как и я, и притом несколько раз, изумленным свидетелем этого странного явления. В конце концов обе маски выбросили».
(Mémoires de Saint-Simon // Bibliothèque de la Pléiade. 1949. T. II. Chap. XXIV (1704). P. 414–415).
В XVIII веке Венеция была отчасти цивилизацией масок. Маски служили в целом ряде обычаев, и их использование было регламентировано. Вот как описывается использование маски-бауты у Джованни Комиссо (Les agents secrets de Venise au XVIIIe siècle, documents choisis et publiés par Giovanni Comisso. Paris, 1944. P. 37. Note 1):
«Баута представляла собой нечто вроде накидки с черным капюшоном и маской. Слово это происходит от крика «бау-бау», которым пугали детей. В Венеции ее носили все, начиная с дожа, когда он хотел свободно пройтись по городу. Ее должны были носить в общественных местах мужчины и женщины благородного звания, с тем чтобы сдерживать их роскошество и вместе с тем не позволять классу патрициев ронять свое достоинство при соприкосновении с простым народом. В театре привратники обязаны были проверять, что благородные люди входят с баутой на лице, но, войдя в зал, те могли оставлять или снимать ее по собственному усмотрению. Когда патриции должны были обсуждать государственные дела с послами, им также следовало носить бауту, и в этих обстоятельствах церемониал требовал того же самого и от послов».
Полумаска называлась «volto»; «zendale» – это черное покрывало, закутывающее голову; «tabarro» – это легкий плащ, который носили поверх другой одежды. Им пользовались при заговорах или же направляясь в дурные места. Чаще всего он был алого цвета. В принципе его запрещалось надевать знатным людям. Наконец, были еще маскарадные костюмы для карнавала, о которых Дж. Комиссо сообщает следующие подробности:
«Среди различных типов масок, какие носили на карнавале, имелись: gnaghe – мужчины, переодетые или нет женщинами, которые подражали высокому звуку некоторых женских голосов; tati, изображавшие как бы больших глупых детей; bernardoni, загримированные под нищих, пораженных всякими уродствами и недугами; pitocchi, одетые оборванцами. Во время карнавала в Милане Джакомо Казанова придумал оригинальный маскарад с pitocchi. Вместе с приятелями он оделся в очень красивые и дорогостоящие наряды, которые были в разных местах изрезаны ножницами, а эти прорези залатаны кусочками других, также ценных тканей, но другого цвета» («Записки», том V, глава XI) (Comisso G. Op. cit. Р. 133; note 1).
Ритуально-стереотипный характер маскарада ясно ощутим. Еще недавно, в 1940-х годах, он проявлялся на карнавале в Рио-де-Жанейро.
Среди современных писателей, которые удачнее других анализировали смятение, вызываемое ношением маски, на первое место может претендовать Жан Лоррен. Стоит воспроизвести вступительные размышления в начале сборника его повестей «Истории о масках» (Париж, 1900; предисловие Гюстава Кокьо также посвящено маскам, но малозначительно):
«Влекущая и отталкивающая тайна маски – кто сможет когда- либо показать ее технику, объяснить ее мотивы и логически вывести ту настоятельную потребность, которой поддаются некоторые люди в определенные дни, потребность переодеваться, изменять свою личность, переставать быть собой; одним словом, ускользать от себя?
Какие инстинкты, стремления, надежды, вожделения, какие душевные болезни скрываются за грубо раскрашенным картоном накладных носов и подбородков, под щетиной фальшивых бород, под блестящим шелком полумасок
