дорозе лежит баран. Взял того баранa ў воз. А лошади не идут. Оглянулся на барана – догадался, что это сила нечистая. Хотел выбросить с воза, а баран влупил ему в зубы и выбил. Вмиг все зашумело с воза, и исчез баран. С того дня Гэршко и зовут Шэрбатым» (ПА 1985, зап. И. Кондрашева).
Так же и универсальный общеславянский сюжет о том, как мать после смерти приходит кормить оставленного младенца, может переходить в разряд локально окрашенных сюжетов.
В с. Золотуха Калинковичского р-на Гомельской обл. рассказывали, что у местного еврея умерла после родов жена и остался младенец. Как-то ночью еврей услышал чмоканье – будто ребенок грудь сосет. Он и спросил у соседских баб: «Что мне делать? Страшно!» А бабы научили его: купи большой горшок, поставь возле кровати, свечку зажги и горшком прикрой. А как что услышишь, горшок сбрось. Ночью видит еврей: его жена Малка стоит и ребенку грудь дает. Он горшок откинул, а она ему говорит: «Знай, Еля, кабы ты так не зрабил, я б тебе Шайку вскормила. А теперь не пабачыш меня больше», – и исчезла. А вскоре умер и ребенок (ПА 1983, зап. В.А. Багрянцева). Вариант этого сюжета, также приуроченный к быту соседей-евреев, был записан в 1985 г. и в с. Великий Бор Хойницкого р-на Гомельской обл. (Толстая 2001: 179).
Встречается этот сюжет и среди архивных материалов XIX в. Среди записей Тенишевского архива есть быличка из Краснинского у. Смоленской губ., датированная 1897 г.: «Служила одна молодуха в работницах у жидов. Когда умерла хозяйка, молодуху наняли нянчить грудного ребенка, оставшегося от еврейки. Однажды молодуха сидела ночью и закачивала ребенка. Когда наступила полночь, слышит она – кто-то стукнул в окно. Посмотрела – покойница глядит в окно. Выскочила молодуха в смежную комнату и слушает. Слышно бабе, как ребенок губами чмокает, грудь сосет. В течение 6 недель еврейка каждую ночь приходила и кормила своего ребенка. Крестьяне твердо верят, что еврейки в течение первых 6 недель после смерти приходят кормить грудных детей своих, если таковые остались» (АРЭМ, ф. 7, оп. 1, д. 1602, л. 4, зап. Е. Добровольский). Заключительное замечание «крестьянки твердо верят…» переводит общеизвестное поверье в разряд постулата, таким образом приписывая склонность к хождению после смерти всем еврейским женщинам и добавляя очередной штрих ко вполне демонизированному «портрету» еврея, как он представлен в славянских народных верованиях.
5.3. «Перевод» демонологических текстов на язык своей культуры
В ситуации длительного этнического соседства происходит не только обмен сюжетами и персонажами народных верований. На наш взгляд, для регионов тесных этнокультурных контактов правомерно говорить о явлении своеобразного «перевода» культурных текстов с языка одной традиции на язык другой. Типология такого «перевода» может быть описана с точки зрения следующих позиций.
В украинской быличке «Чорт у жидiвцї» рассказывется о том, как в еврейку вселилась нечистая сила, после того как она съела яйцо. А в этом яйце был «якис опiр (якис дїтко)», и женщина стала страдать припадками. Она пошла «до жидiвського рабина», который стал молиться, а потом дунул и сказал, чтоб это «нечистое» вышло бы из нее через мизинец. И «оно» вышло и пошло прочь, а из пальца начала сочиться кровь (Гнатюк 1912а: 29). Видимо, еврейка съела «некошерное» с точки зрения иудейской традиции яйцо, содержавшее зародыш, не проверив содержимое. Демонологический персонаж, фигурирующий в тексте, назван в соответствии с украинской (карпатской) традицией опiр, дїтко, т. е. ‘черт’, который, как известно, обладает способностью вселяться в человека. Однако в данном случае, как следует из сюжетной канвы текста, речь идет о персонаже «чужой» – еврейской – традиции, а именно о диббуке, имя которого было заменено именем местного (славянского) персонажа. О том, что перед нами диббук, свидетельствует такая деталь в описании изгнания злого духа, как выход его из тела жертвы через мизинец после «отчитывания» пострадавшей раввином (ср. аналогичные описания, полученные у польских и украинских (волынских) евреев – Lilientalowa 1898: 282, Lilientalowa 1904: 105).
Следующий пример показывает нам случай обратный, т. е. приспособление славянского имени для обозначения некоего демонологического персонажа в еврейской традиции. По поверьям польских евреев, прoклятый человек после смерти становится змо рой – вредоносным злым духом. Змора (zmora) появляется в виде кота, петуха (курицы), крысы, хоря; душит холостых мужчин, высасывает у людей кровь через соски на груди (Lilientalowa 1905: 150). Пристрастие демона к холостым мужчинам, очевидно, выдает в нем трансформацию образа Лилит. Следует отметить, что образ Лилит находил соответствия в разных культурах, в первую очередь в античной: уже в библейском переводе Иеронима она отождествлена с ламией, ночным духом, губящим детей и высасывающим кровь у юношей (ср. МНМ 2: 36, 55). У народов Европы, включая южных славян, ламия ассоциируется с ночным «кошмаром», марой (морой), стригой; в средневековой западноевропейской демонологии Лилит и ламии соответствует суккуб.
Однако имя свое персонаж еврейских быличек получил, видимо, по аналогии со своим славянским собратом – представления о зморе (ср. праслав. *morъ ‘смерть’), мифологическом персонаже, который душит и мучит спящего человека, широко бытуют на территории Польши (СД 2: 341–344). Сходный случай, вероятно, представлен и в поверьях евреев Волыни и западнобелорусского Полесья о капелюшниках – демонологических существах, имеющих пристрастие к лошадям и отнимающих у коров молоко. На Волыни и в Полесье славянское население обычно называет «капелюшником» черта (по характерному головному убору, который украшает его голову). Однако, несмотря на всю полифункциональность славянского черта-«капелюшника», для него не характерны забота о лошадях, мучение лошадей или отбирание молока у коров. Для еврейских «капелюшников» это, наоборот, основные занятия. Вероятно, данный персонаж, известный евреям в Западной Белоруссии, был награжден славянским именем именно благодаря распространенности термина капелюшник в данном регионе. Что же касается его «персональных» данных, то он соотносится с общеизвестным еврейским демоном-шутником лантухом (см.: Белова 2005: 224, Околович 2002: 154–155).
В данном случае речь пойдет не о заимствованиях сюжетов, а о приспособлении сюжетов другой культуры к своей культуре, когда, с одной стороны, в тексте остается указание на то, что сюжет в общем-то «чужой», принадлежащий нарративному фонду этнических соседей, а с другой – текст насыщается «своими» этнографическими деталями и «вписывается» в «свою» обрядность и ритуалистику. Именно такой случай, как нам кажется, представляет собой легенда, записанная в конце XIX в. «от Цунгера, который ездит между Могилевской и Минской губерниями».
«Когда Бог прогнал ангела с неба, то он сделался дьяволом и долгое время не показывался на землю; тогда
