всех женщин, близких и знакомых ей; она вспомнила о них в то единственное торжественное для них время, когда они, так же как Кити, стояли под венцом с любовью, надеждой и страхом в сердце, отрекаясь от прошедшего и вступая в таинственное будущее. В числе этих всех невест, которые приходили ей на память, она вспомнила и свою милую Анну, подробности о предполагаемом разводе которой она недавно слышала. И она также чистая стояла в померанцевых цветах и вуале. А теперь что? – Ужасно странно, – проговорила она»
Странно? Что странно? То, что началось со страха, не может кончиться ничем хорошим. Не потому, что невеста страшится мужа. Она не мужа страшится, а несвободы, в царство которой входит. Вот что в одной фразе замыкает эпизод:
«Экая милочка невеста-то, как овечка убранная! А как ни говорите, жалко нашу сестру»
Главная загадка романа — почему Анна отказывается от развода. Первоначальный вариант был с разводом! Это загадка куда серьезнее, чем взявшаяся из ниоткуда, как бы неожиданно для Толстого, попытка суицида Вронского.
Загадки с разводом нет, есть загадка второго брака. Если бы Анна согласилась на развод, то был бы второй брак. Опять было бы «убоится мужа» (в сцене венчания выделено: «Ну, слушай, как рявкнет дьякон: «да боится своего мужа»)? Вот этот унизительный балаган?
Это еще не самое унизительное. Когда женщину унижают, преввращая её в предмет, это драма. Когда женщина унижает…
Послушайте, Толстой ставит не вопрос о браке, а куда более глубокий вопрос о личности. Он ставит вопрос, который в наши дни звучит как вопрос о полиамории, чайлдфрианстве и свободе от дома. Хипповский вопрос. Что, стать как Китти — как Софья Андреевна — в этом смысл жизни? Любить сына, любить дочку — в этом смысл жизни? Да неужели? Подумайте хорошенько! Ладно, не думайте, но хотя бы перечитайте Екклесиаст. Всё это суета сует, то есть не просто суетность, а суетность, угнетающая личность в другом.
Я сейчас прочел новую книгу об «Анне Карениной» — Михаил Долбилов. Автор специалист по истории управленческого аппарата России XIX века. Работал с автографами Толстого и архивными материалами. Огромное количество нового, невероятно пахучие (точнее, смердящие) подробности о распутстве царской семьи и высшей знати. Помогает понять «Анну Каренину»? Ничуть. Потому что «контекст» романа — не быт знати или чиновничеста, а душа человека. Роман о любви и таком причудливом и редко упоминаемом аспекте любви как свободе, извините за грубое слово.
Сводить все к тому, что Анна в состоянии плотского похотения, а Китти возвышенная, есть невероятное бесчувствие к тексту. Анна любит, любит куда сильнее, чем Китти — Лёвина. Вот уж Китти точно выходит по расчету, по эмоциональному расчету, как когда-то сделала и Анна. Поплатилась за это Анна? Нет, Каренин! И Лёвин — жертва расчетов Китти, как Толстой — жертва расчетов Софьи Андреевны, Царство ей Небесное. Современные пошлые феминистки любят пинать Толстого, но они не понимают, что этим защищают отнюдь не женщину с её правами и не любовь, а защищают именно патриархальный брак, в котором жена не только несчастная жертва, но и леди Макбет, хочет она того или нет, волей ситуации.
Контекст романа не только распутство императора и аристократии, но и полиамория «Что делать». Коммунизм в производстве и коммуна в любви. Ах, это прямо не сказано? Да уж куда прямее видения Анны. Это не распутство, это не измена, когда тайком от партнеры жуют булку на стороне. Это и не мужской тройничок, в котором женщина всё равно булка. Это мечта о свободе, глупая, но как иначе обозначить эту самую свободу любви.
Сравнение женщины с хлебом принципиально — ведь роман еще и о женщине-земле, которая рождает хлеб. Есть распутство Облонского, есть распутство Лёвина, распутство любого помещика, который превращает таинство хлеба в кошмар строительства египетского рабства. Есть драма супружеской измены, но есть и трагедия супружеской верности — драма превращения любви в хозяйство, в доминирование и манипулирование, в господство над любимым мужем, над любимой женой, над любимыми детьми. Дети хотя бы имеют некоторую вероятность освободиться, хотя бывает, что до смерти их держат у себя в кармане. Любовь как золото, из которого делают свинец благополучия и безопасности. Могут из любви и пулю отлить — все войны от любви к ближнему своему и защиты ближнего своего от неближнего своего же.
С Флобером у Толстого общего лишь то, что и он мог бы сказать «Анна Каренина это я». Конечно, в Толстом есть и Лёвин, так и в Авеле наверняка был Каин, немножечко, потенциально. Но какой же Лёвин недоделанный Толстой, Толстой, увязший в очередном болоте. Побывал в болоте войны, в болоте аристократии, в болоте православия (мало кто знает, что именно во время написании «Анны Карениной» Толстой так же рьяно соблюдал православные правила, как прежде соблюдал правила высшего света.
Броситься под поезд — это за любовью броситься, а Лёвин, как и Китти, бросается в очередную утопию — к сожалению, осуществимую — экономического процветания с небольшим духовным приложением. Вполне американский получается сценарий, бессмысленный, беспощадный, отчаянно лгущий самому себе и окружающему миру. Попашем, помолимся, поспим, вот тебе и готово царство Божие в силе и в славе, блестящая игрушка на елке. Нет уж, даже вариант Вронского симпатичнее, Вронский просто строит идеальный sovkhoz, но хотя бы о душе и вечности не рассуждает.
Нет уж, только Анна Каренина это Толстой, и каждый читатель это именно Анна, а не все прочие. Все прочие персонажи — тоже, конечно, Толстой, но черновой, смятый, отергнутый подлинным Толстым. И полиамория отвергнута, и чайлдфри отвергнуто, и чайлдслейвери отвергнуто, а резче всего отвергнута «счастливая любовь» Львовых, идеальная семья. В сухом остатке — да то же, что у всех, безжизненное тело, мертвое тело, но тело не покорившееся и душа, может, и не нашедшая истины, но не покорившаяся лжи и самообману, вырвавшаяся из круга, где играют в зацикленное «подчиняюсь, чтобы подчинять».
Я только сейчас заметил то, что, надеюсь, и без меня отмечали, и то, что не ловится через компьютерный поиск. Стива у Каренина, разговаривает о разводе. Длинная сцена, после которой начинается собственно финал. И не сразу понимаешь, что тут как бы три звонка.
Первый: Облонский едет в Петербург за местом в комисси по железным дорогам. (Кстати, «южно-железных дорог», и именно в Одессе жил
