Ни слова не сказано здесь прямо о древности мира, открывшегося поэту. Однако само понятие «русские» подразумевает некую историческую перспективу, которая и позволяет поэту, а вместе с ним и читателю перенестись в мир древней Руси, увиденный в традиционных образах народной сказки. Вернее, перенести этот мир в сегодняшний день, воплощенный в конкретных картинах северного леса с его соснами, рыжиками, малиной я смородиной. Это неизменно живущее в стихотворениях Рубцова ощущение прошлого в сегодняшнем позволило поэту увидеть в небе «древнюю клинопись птиц», услышать «напев… былинный» Катуни, почувствовать, как в лесах и на холмах России «смутной грустью веет старина», как «древностью повеет вдруг из дола».
Стоит вспомнить и о том, что чувство исторической глубины сегодняшнего, присутствия минувшего в настоящем присуще не только Рубцову, оно проникает в созданные в последнее двадцатилетие произведения самых разных, часто далеких друг другу поэтов. Слова Рубцова о «чувстве древности земли» можно отнести к такому, скажем, поэту, как Николай Тряпкин, в стихотворениях которого человек предстает «перед древним сумраком природы»: он видит, как течет речонка «из-под камня, камушка старинного», как «древняя кручина задрожит в наклоне верболоз», горы перед ним стоят, как «виденья столетий». Что это, закономерность или случайная игра воображения? Ответ мы находим в поэзии Тряпкина, полной самых неожиданных исторических ассоциаций. В стихотворении «Море» герой выходит на морской берег, и горизонты исторического времени вдруг распахиваются перед ним: «Снова я — древний Охотник с колчаном заплечным, / Зной комариный в ушах — как звенящие луки». А вот как описывает поэт — в стихотворении «Где-то есть космодромы…» — взлет космических ракет, символа современной эпохи: «Улетают с земли эти странные храмы, / Эти грозные стрелы из дыма и звука, / Что спускаются кем-то с какого-то лука…» Ракеты эти, преображаясь в потоке времени, как бы взлетают из далекой старины. Это же острое чувство исторической глубины сегодняшнего дня живет и в стихотворении «Как сегодня над степью донецкой…», в котором старина и современность слились воедино: в вое ветра здесь слышится то «свист-пересвист молодецкий», то далекая игра трубачей, осенние листья пылают, «как червленые стяги дружины», терриконы высятся, подобно холмам в степи, а вагонетки на терриконах маячат, как древние всадники на холмах.
Так же выразительна и подчеркнуто конкретна картина слияния времен, созданная поэтом совсем иного склада — Сергеем Орловым — в стихотворении «В автобусе». Здесь весенний мир увиден глазами нашего современника: над его головой летят «дюралевые капли» самолетов, в небе он слышит голоса «реактивных фанфар». И прежде всею современна его тревога за эту весеннюю землю, на которую может хлынуть «ливень реактивного дождя». Но вот он смотрит на мир из окна «голубого, как будто глобус», автобуса и вдруг замечает, как явственно проникают в сегодняшний день образы далекого прошлого: «И Лель сидит на косогоре / С кленовой дудочкой в зубах, / И витязи торчат в дозоре, / Щитами заслоняясь в лучах…»
Поэт, чувствуя присутствие прошлого в сегодняшнем дне, воссоздает в нем осязаемые черты далекой старины, увиденной в образах народной сказки, и представшая перед ним картина слияния времен, воплощая в себе непрерывность истории, прогоняет тревогу о судьбе этого весеннего мира: «И ничего не может статься / С весной и Русью никогда». И надо сказать, что картина эта не единична в поэтическом мире Орлова, где образ «журавлиной Руси» — родного поэту Заволочья с белыми ночами, солнцем, запутавшимся в рыбацких сетях, «выцветшим куполом небес» — неизменно связан с ощущением древности этой земли: «Там сплавщик встает над рекою, / Багор занеся, как копье. / И ветер, не зная покоя. / Старинные песни поет».
Порою, правда, прошлое у Орлова, поселяясь в настоящем, приносит в него печальную память о дремучей старине — вспомним хотя бы «Белозерье», где «ели, словно колокольни. / Подняли к облакам кресты, / И древней темнотой раскольной / Темны овины, как скиты», где в плывущем над озером шуме сегодняшнего дня поэту слышится «гул молитвы староверской. / Сердца щемя глухой тоской…» Стало быть, разные чувства пробуждает в душе поэта прошлое, неотделимое от сегодняшнего дня.
Эту «глухую тоску», вызванную образами прошлого, невозможно представить себе в поэзии Рубцова. Напротив, именно в слиянии времен находит он свою разгадку вечной тайны — красоты родной земли. «Тайна» — так и назвал поэт стихотворение «Чудный месяц…» (о котором шла уже речь) в его первоначальном варианте. Тогда, правда, стихотворение это звучало иначе, рискну привести здесь оба варианта, чтобы ясно стало, как развивался замысел поэта.
Тайна
Чудный месяц горит над рекою
Над местами отроческих лет,
И на родине, полной покоя,
Широко разгорается свет…
Этот месяц горит не случайно,
На дремотной своей высоте
Есть какая-то жгучая тайна
В этой русской ночной красоте.
Словно слышится пение хора,
Словно скачут на тройках гонцы,
И в глуши задремавшего бора
Все звенят и звенят бубенцы…
(Зеленые цветы. М., 1971. С. 6)
Тайна
«Чудный месяц плывет над рекою», —
Где-то голос поет молодой.
И над родиной, полной покоя,
Опускается сон золотой!
Не пугают разбойные лица,
И не мыслят пожары зажечь,
Не кричит сумасшедшая птица,
Не звучит незнакомая речь.
Неспокойные тени умерших
Не встают, не подходят ко мне.
И, тоскуя все меньше и меньше,
Словно Бог, я хожу в тишине.
И откуда берется такое,
Что на ветках мерцает роса,
И над родиной, полной покоя,
Так светлы по ночам небеса!
Словно слышится пение хора,
Словно скачут на тройках гонцы,
И в глуши задремавшего бора
Все звенят и звенят бубенцы…
(Последний пароход. М., 1973. С. 125)
Разница, как видим, немалая, Перед нами, в сущности, два самостоятельных произведения. И стоит обратить внимание на многозначительную деталь: если в первоначальном варианте речь идет о «тайне», которую ощущает поэт «в этой русской ночной красоте», о тайне как о неповторимой особенности этой красоты, то во второй редакции стихотворения красота уже сама по себе есть тайна («И откуда берется такое…») Значит, создавая окончательный вариант стихотворения, поэт сознательно вывел на первый план идею поиска эстетического идеала, прямо связанного с постижением жизни в слиянии времен.
Вглядимся теперь в созданную поэтом картину ночного мира, проникнутую ощущением покоя (не случайно и открывает, и завершает стихотворение, как бы обрамляя его, образ «родины, полной покоя»). Покой этот для поэта не просто состояние умиротворенности, охватившее ночную землю, а — чего не было в первом варианте стихотворения — свидетельство преодоления всех бед, испытаний, выпавших на долю России за всю ее долгую историю. Так, чувство истории пронизывает всю поэтическую картину, насыщая собою даже размышление о безмятежной лунной ночи. И это не эпизод в поэзии Рубцова, о том же идет речь, скажем, в стихотворении «Ночь на родине», где образ, возникающий уже в первой строфе, — «И тихо так, как будто никогда / Природа здесь не знала потрясений», — появляется не раз, звуча одною и той же повторяющейся тревожной нотой.
Этот постоянно ощущаемый Рубцовым контраст между покоем умиротворенной земли и тревожным ожиданием некоего потрясения не покажется внезапным, если вспомнить, как жива в душе поэта память о грозных испытаниях, через которые прошла его Россия, память, заставляющая его видеть вокруг себя не безмятежные леса, а «лес крестов в окрестностях России». Ощущение непрочности покоя явно принадлежит нашему современнику, память которого отягощена видениями и далеких, и не столь уж давних исторических потрясений.
И все же тревога эта не овладевает безраздельно душою поэта, в которой в конце концов воцаряется «светлая печаль». И когда от образа «светлой печали», завершающего «Ночь на родине», обращаешься к стихотворению «Чудный месяц…», то замечаешь вдруг, что и здесь картина, представшая перед тобою, полна света, вспыхивающего в образах «чудного месяца», «сна золотого», мерцающей росы, светлых небес ночной России. О светоносности произведений Рубцова писал уже В.Кожинов, справедливо полагая, что эта сторона творчества выражает наиболее глубокую сущность рубцовской лирики. Стоит, видимо, обратить внимание и на то, что почти во всех (за редкими исключениями) стихотворениях Рубцова, утверждающих присутствие древности в настоящем, живет стихия света. Поэт, идя по старой дороге (символ исторического пути народа), глядит в «голубые вечности глаза», он видит, как «в просторе сказочно-огнистом бежит Катунь», поющая «таинственные мифы» о «Чингисхана сумрачной тени», затмившей солнце, о «черном дыме», летящем «к стоянкам светлых русских деревень» (здесь стихия света оборачивается и своей противоположностью — тьмой); он замечает вдруг, как выпал снег — и «красотою древнерусской обновился городок». Очевидно, перед нами не случайное совпадение, а выражение целеустремленной воли поэта, соединившего в своем мироощущении чувство исторической глубины сегодняшнего дня с полной эстетического и нравственного смысла световой стихией, охватывающей просторы мира и души.
