усиленной «оппортунизмом» Ленина (и его полемикой, в частности, с Плехановым) с целью объяснить революцию, которая предполагала наивысшую фазу исторического развития капитализма в относительно отсталой стране [Kołakowski 2008: 637–639, 664–674]. Речь шла о значении субъективного фактора, т. е. о возможности политических сил воздействовать на предопределенный ход исторического развития и в целом его изменять. Развернутый как полноценная политическая философия, этот язык открыл в ходе перестройки важность политического выбора и его публичного обсуждения. Влияние данной идиомы и предшествующей полемики на современные политические дискуссии в России остается чрезвычайно большим и одновременно почти незамеченным [619]. Если основной текст и аналитическая матрица «Государства и эволюции» пронизаны духом экономического детерминизма, в котором наличие или отсутствие частной собственности задает логику развития, то полемические выводы для современной Гайдару истории сформулированы на языке «выбора пути» и «альтернатив» перестройки, верность которому автор сохранит до конца жизни [620]. Именно в рамках этой перестроечной идиомы сформулирован общий историософский смысл книги, который повторяется на протяжении текста и в названиях глав («Две цивилизации», «Особый путь догоняющей цивилизации», «Выбор»):
В России сегодня делается не политика, а история, реализуется исторический выбор, который определит жизнь нашу и новых поколений. Этот выбор можно видеть во всем – в спорах об инфляции и неплатежах, проценте межбанковского кредита и военном бюджете, геополитических интересах России, медицинском страховании, борьбе с коррупцией, политике в области образования, об антисемитизме, о соглашении с НАТО, об отношениях церкви и государства, в каждом камешке, из которых складывается мозаика современной политики. А корни такого выбора тянутся очень глубоко, проходят через века истории, и не только русской [Гайдар 1995: 5–6].
Собственная деятельность правительства Гайдара в этой схеме получает четкий смысл, позволяющий снять существенную часть обвинений в корыстном умысле и, главное, – в авторстве «номенклатурной приватизации»: фактическую приватизацию как захват контроля над финансовыми потоками предприятий осуществила сама партийно-хозяйственная номенклатура еще в перестроечном СССР, что должно было привести к новому краху государства и затем к необходимости новой мобилизации и централизации ресурсов. Более того, в свете недавних кровавых событий в центре Москвы Гайдар показывает, что выбранная стратегия позволила осуществить переход к рыночной экономике и на «несколько градусов приблизиться к западному пути» мирным и эволюционным путем:
Понимая всю остроту ситуации, мы понимали и то, что есть возможность повернуть в другое русло <…>. Если до конца 1991 года обмен власти на собственность шел в основном по нужному номенклатуре «азиатскому» пути, то с началом настоящих реформ (1992 г.) этот обмен повернул на другой, рыночный путь. Введение свободных цен, указ о свободе торговли, конвертируемость рубля, начало упорядоченной приватизации, если их расценивать с социально-экономической точки зрения, означали следующее. Без насильственных мер, без чрезвычайного экономического положения удалось мягко изменить систему отношений собственности, катастрофическую систему конца 1991 года [Гайдар 1995: 129].
Таким образом, используя идиомы выбора исторического пути и утверждения альтернатив, Гайдар в противоположность позднесоветскому марксизму и публицистике перестройки уходит от предположения о поступательном развитии общественных отношений как о гарантии желаемой политэкономической эволюции. Он формулирует задачу преодоления исторической гравитации «восточного пути», а не следования естественному ходу вещей, который предполагает циклы приватизации (ослабления власти) и централизации (популистской мобилизации), характерные для бедных стран третьего мира.
Существенно преобразуя и по-своему используя два господствующих политических языка, Гайдар объясняет активное сопротивление дальнейшим реформам одновременно как со стороны старой номенклатуры, так и, косвенно, со стороны новой формирующейся олигархии. Язык экономического детерминизма и язык политической свободы ставят под вопрос будущее России, повышая ставку в текущей борьбе. Риторически драматизация выбора передает обществу ответственность за избрание «западного пути» или за отказ от него. Ставка на этот осознанный консолидированный общественный выбор против частных интересов, замаскированных под государственный интерес империи или принимаемых за логику естественного общемирового развития, и составляет явное политическое действие книги. Автор рисует читателю картину, которая объясняет, почему основные социальные интересы противостоят избранию «западного пути» разделения собственности и государства, и в то же время дает рациональное обоснование идее, что просвещенный общественный интерес заключается в том, чтобы поддержать этот исторически уникальный выбор. Легко заметить, что защищаемый выбор оказывается в противоречии с интересами господствующих групп и становится зависимым только от ясного понимания читателями и гражданами предлагаемой историософской схемы.
Новое прочтение двух политических дилемм
Более специфическим ходом в контексте лета 1994 года была попытка переформулировать с помощью большой историософской схемы две политические дилеммы, внутри которых демократическим силам отводилась незавидная роль защитников интересов богатеющей верхушки против интересов простого народа и еще более предосудительная роль противников сильного государства в России.
На решающем для правительства Гайдара обсуждении в Верховном Совете в декабре 1992 года Хасбулатов представил свою позицию как защиту шведской модели социального капитализма в противовес экономически либеральной американской модели капитализма, с его точки зрения, продвигаемой реформаторами. После ответного выступления Гайдар не был утвержден председателем правительства, и этот пост в итоге занял Черномырдин. Хотя к моменту написания книги политическое влияние Хасбулатова уже было минимальным, Гайдар дважды возвращается к данному эпизоду, упоминает его в интервью и в последующих книгах. При этом характерно, что, вступая в полемику с Хасбулатовым, он подчеркивает заведомую очевидность собственной позиции, как бы лишая аргументацию оппонента права на серьезный спор [Гайдар 1995: 165]. Аналогичное противопоставление социально ориентированной рыночной экономики европейского типа и «дикого» американского капитализма в 1994 году было артикулировано конкурентом и потенциальным союзником в широком демократическом фронте – Явлинским, возглавившим новую партию «Яблоко». Историософская логика «Государства и эволюции» помогает автору снять эту дилемму как объективно еще неактуальную для социально-экономического режима в России и рассматривать позицию Хасбулатова как «демагогию» [621].
Не так четко артикулированным, но более распространенным вариантом дилеммы, с формулировкой которой последовательно полемизировал Гайдар, была оппозиция между, с одной стороны, сильным государством-империей, ограничивающим право на крупную собственность в геополитических интересах центральной власти и в социальных интересах общества в целом, и, с другой стороны, экономической и политической интеграцией России с Западом, предполагающей ограничение роли государства [622]. Задачей книги в этом смысле было показать, что реальный выбор на тот момент на самом деле заключался между стихийно, на ощупь складывающимся номенклатурным госкапитализмом поздней перестройки, защищаемым Верховным Советом с помощью псевдопатриотической и имперской риторики, и собственно капиталистической конкурентной экономикой, продвигаемой партией «Демократический выбор России» и предполагающей строительство и защиту новых государственных институтов. Лидер партии посвящает десятки страниц детальному обоснованию собственного ви́дения ответственной государственной позиции и прямо называет себя и своих соратников государственниками [623], одновременно стараясь показать корыстный интерес и цинизм политических оппонентов. С помощью описанной историософской конструкции Гайдар также объясняет, почему в ходе перестройки советская номенклатура, включая силовые ведомства и ВПК, не оказала сколько-нибудь заметного сопротивления ослаблению государства – это было необходимым условием
