позывов к рвоте».
Ретхорн, пока ведет этот разговор, касающийся жизни и смерти, то подтягивает галстук, то приглаживает волосы, то щеткой чистит обшлага рукавов – иными словами, он весь готов к позированию перед фотоаппаратом: отважный штурман, выполнивший свой долг и задержавший преступников. Однако за такое уважение к абстрактно понятому долгу, экстремальным решениям во имя этого не учитывающего судьбы реальных людей долга, слишком дорогой ценой пришлось платить в свое время (судя по времени повести – недавнее для ее героев) Германии, пережившей власть Гитлера, требовавшего верности долгу и во имя этого долга уничтожавшего людей. И весь этот национальный горький опыт звучит в слезах Фрайтага, которого глубоко шокирует фраза Ретхорна. Прежде всего он пытается избежать гибели людей, спасти их. Никто не должен отсутствовать, когда мы сойдем на берег, все время повторяет он. Свое кредо он излагает сыну: «Пока ты считаешь, что единственная возможность для безоружного человека – это подставлять лоб под пулю, всем твоим знаниям грош цена. Я вот что тебе, мальчик, скажу: я никогда не был героем и вовсе не стремлюсь стать мучеником; и то и другое было мне всегда подозрительно: уж слишком просто они умирают, уверенные в своей правоте, слишком уверенные, на мой взгляд, а это не выход. Я знавал людей, умиравших, чтобы этим что-то решить: они ничего не решили, все оставили нерешенным. Их смерть помогла только им самим, но никому другому. Тот, у кого нет оружия и нет силы, все же имеет другие возможности, и порой мне кажется, что за желанием во что бы то ни стало подставить лоб под пулю кроется наихудший вид эгоизма». И Фрайтаг ищет этот выход, эту возможность безоружного человека победить бандитов.
Каждый человек выбирает себя и свою позицию, и она обязана быть достойной. Но за ней, утверждает писатель, обеспечивая ее, должно быть представление о реальных человеческих ценностях, и, как показывает дальнейшее течение повести, их отсутствие превращает его в человека, который не только способен сдаться и капитулировать, но и капитулирует на самом деле. Потому что у него нет человеческой меры окружающей жизни. Эта мера есть у капитана. Фрайтаг навязчиво и даже туповато повторяет свою фразу, что все должны уцелеть, но в основе этой его позиции лежит представление о ценности каждой человеческой жизни. Он понимает, что легко принять непоправимое решение и погубить всех. Труднее найти не экстремальное, а оптимальное решение. Его-то Фрайтаг и ищет. И, как считает Ленц, в этом и состоит главная задача и главная трудность.
Но Фрайтаг все-таки в конечном счете рискует своей жизнью, идет на смерть, может перебить нас читатель. Да, но потому, что он знает, «что и когда того стоит». Окончательно проясняется позиция капитана в его словесном и духовном поединке с доктором Каспари.
Спор их, касающийся разных предметов, имеет тем не менее одно опорное слово – «порядок». Для Фрайтага морской маяк – это символ порядка и безопасности, для Каспари порядок – это то, что мешает ему жить, не обращая внимания на других людей. «Когда плавучий маяк исчезает с места стоянки, порядку на море приходит конец», – утверждает капитан. «Порядок, капитан, это торжество людей, лишенных фантазии», – отвечает ему Каспари. Носитель злого начала мечтает о беспорядке, о хаосе, как и положено истинному злу, разрушающему нормальное течение человеческой жизни, устраивающему неприятности, перебои, катаклизмы и видящему в этом интерес и подлинный смысл человеческого существования. Иначе-де было бы скучно. Но для человека достаточно трудностей и во внутреннем течении его жизни, в любви, дружбе, работе, чтобы находить еще интерес в несчастьях, упавших извне. Человек пытается упорядочить жизнь, сделать ее приемлемой для своего обитания в ней, продолжая тем самым извечную, как говорили еще древние греки, борьбу космоса, то есть гармонии, то есть порядка, против злого, хаотического начала. И в этом смысле порядок всегда связан с добром, а хаос – он может даже принять мистифицированные чудовищные формы так называемого «нового порядка» (характерно, кстати, что «нового», а не просто порядка), внешней стабильности, ради сохранения которой, как и положено хаосу, пожирая людей, – безусловность нравственных понятий переводит в план, так сказать, гипотетический. Показателен в этом отношении разговор о роли маяка на море, когда Каспари все утверждения капитана переводит в условную, гипотетическую плоскость, пытаясь заставить его уверовать пока только лишь в возможность – далекую и малореальную – отмены порядка на море.
Фрайтаг говорит, что пока сигнал маяка точен, суда находятся в безопасности.
«Превосходно, – сказал доктор Каспари, – тогда другим должно быть все равно, если они получат сигнал не от вас, а от моих людей.
– Что вы задумали?
– Ничего. Я просто пытаюсь уяснить себе, пытаюсь представить все значение того, что другие ожидают от вашего плавучего маяка, лишь сигнал и ничего больше… А если курс вдруг перестанет быть точным, если сигнал неожиданно переменит место, тайно, без извещения – что они станут делать? Вероятно, то, к чему привыкли: примут сигнал, по нему сориентируются и, не меняя скорости, врежутся в мель. Лишь сев на киль, они заметят, что упустили кое-что: не поинтересовались теми, кто обеспечивает сигнал».
Этот, казалось бы, чисто теоретический, но на самом деле провоцирующий и полный скрытой угрозы разговор весь построен как некая гипотеза зла, реальная возможность установления «нового порядка» с его полной подменой понятий, когда подлость объявляется благородством, правда – ложью, порядочность – душевной неразвитостью, а поскольку все это основывается на некоем нравственном хаосе и не противоречит исходной посылке, то искушаемый как бы получает приглашение в компанию. Достаточно только не думать о человеческих последствиях этой подмены, и гипотеза вроде бы становится возможной. Но Фрайтаг сразу «представил себе, что произойдет, если киль со скрежетом врежется в песок, как содрогнется все судно, и винт, бешено хлеща, словно хвостовые плавники выброшенного на берег кита, будет все дальше вгонять его в вязкий грунт; представил себе крики, беготню в коридорах, когда погаснет свет, и затем треск стекла, дерева, снастей и шипение в машинном отделении, откуда донесут, что их заливает. Он опустил бинокль, вложил его в футляр и повернулся к доктору Каспари.
– Пока мы на борту, – сказал он, – другие могут на нас положиться».
Именно ответственность за других, человеческая мера отношения к жизни, мера, опирающаяся на высшие ценности бытия, и заставляет в конечном счете капитана Фрайтага идти на дуло автомата с такой же решительностью и последовательностью, с какой он прежде удерживал свою команду от экстремальных действий. Но и в первом и во втором своем решении он исходит из главной для него ценности – человеческой жизни. И в этой последней, предельной
