это отклонение от обычного способа обращения с интенсиональными операторами обусловлено тем, что когда мы говорим, что "Гек жил на плоту", поэтому, чтобы продолжать игру в притворство, уместно не говорить, что это только притворство. То есть, для поддержания нашего притворства мы не говорим, что это притворство; это разрушило бы игру.
Некоторых читателей может склонить в сторону теории Уолтона то, что он не одобряет, а именно то, как его теория может быть согласована с некоторыми иллокутивными теориями вымысла. То есть, на первый взгляд, уолтоновская теория притворных эмоций в отношении вымысла может иметь то преимущество, что она хорошо сочетается с иллокутивной теорией природы вымысла.16 Этот подход к вымыслу, который я не приписываю Уолтону, использует теорию речевых актов для определения вымысла. Один из выводов этой теории заключается в том, что автор вымысла притворяется, что совершает определенные иллокутивные действия, а именно делает ряд утверждений. Иными словами, автор притворяется, что рассказывает о последовательности событий. Автор делает это намеренно. Поэтому то, что отличает, например, роман как художественное произведение, - это не вопрос каких-то особых семантических или синтаксических особенностей текста, а скорее позиция, которую занимает автор по отношению к нему. В частности, автор пишет так, как если бы он вел повествование в иллокутивном режиме утверждения. Разумеется, не только автор, но и информированные читатели знают, что текст представляет собой серию притворных утверждений, а не утверждений в чистом виде.
Иллокутивная теория вымысла - мощная теория, и если бы теория вымышленных эмоций Уолтона имела с ней какую-то особую связь, то, хотя сам Уолтон не делает такого хода, многие могли бы счесть это весомым аргументом в пользу притворной теории вымышленных эмоций. Конечно, между двумя теориями есть поразительное сходство, поскольку каждая из них зависит от понятия притворства. Однако теории расходятся в том, что именно притворяется и кто притворяется. В иллокутивной теории фикций автор заставляет поверить в то, что она что-то утверждает, в то время как в теории притворных эмоций аудитория заставляет поверить в то, что она что-то испытывает. Конечно, нет причин подозревать, что эти две теории несовместимы. Но, с другой стороны, связь между ними не кажется необходимой. Возможно, аудитория реагирует на притворную активность авторов притворными эмоциями. Но также логически возможно, что аудитория испытывает подлинные эмоции в ответ на вымысел, даже если исходить из иллокутивной точки зрения. Иными словами, не существует никаких логических соображений, которые могли бы помешать одобрить притворную теорию фиктивного утверждения в то же время, когда вы одобряете мнение, что аудитория искренне переживает фикции. Таким образом, сторонник теории Уолтона не может утверждать, что у нее есть какие-то преимущества по отношению к иллокутивному подходу, которые рекомендуют ее по сравнению с конкурирующими взглядами. Вместо этого ее нужно защищать или критиковать независимо от иллокутивной теории. И именно к такой критике мы сейчас и обратимся.
Главное возражение против теории Уолтона, конечно, заключается в том, что она низводит наши эмоциональные реакции на художественную литературу до области притворства. Якобы, когда мы с видимыми эмоциями отшатываемся от "Экзорциста", мы лишь притворяемся, что испытываем ужас. Но я, по крайней мере, помню, что фильм вызвал у меня неподдельный ужас. Не думаю, что я притворялся; и то, насколько я был потрясен фильмом, было заметно человеку, с которым я его смотрел. Теория Уолтона - это умное решение логической проблемы, которую поднимает арт-хоррор. Однако она не согласуется с феноменологией арт-хоррора. То есть теория Уолтона, похоже, отбрасывает феноменологию состояния в угоду логике.
Одна из причин относиться с подозрением к идее, что арт-хоррор - это притворная, а не подлинная эмоция, заключается в том, что если бы это была притворная эмоция, то можно было бы подумать, что ею можно управлять по своему усмотрению. Я мог бы предпочесть остаться равнодушным к "Экзорцисту"; я мог бы отказаться притворяться, что испытываю ужас. Но я не думаю, что это действительно вариант для тех, кто, как и я, был поражен фильмом. Точно так же, если бы реакция действительно зависела от того, хотим ли мы играть в эту игру, можно было бы подумать, что мы могли бы заставить себя добровольно притворяться. Но есть примеры, например, реальный фильм "Зеленая слизь" (в отличие от версии Уолтона), которые довольно неумелы, и, похоже, их нельзя исправить, заставив поверить в то, что мы ужаснулись. Монстры просто не вызывают особого ужаса, хотя и были задуманы. Но это не кажется реальной проблемой в теории Уолтона. Ведь если я хотел получить типичное для этого дня развлечение, я должен был заставить себя поверить в то, что испытываю ужас. Иными словами, тот факт, что ужаснуться или не ужаснуться от искусства, похоже, находится вне моего контроля, делает сомнительным представление о том, что это вопрос моих игр в притворство. Ибо игра в игру, в которую я верю, кажется мне чем-то, что я решаю сделать.
И, конечно, еще одна причина считать, что мы действительно испытываем артрориз, а не притворяемся, что находимся в таком состоянии, заключается в том, что мы, похоже, не осознаем, что играем в игру. Уолтон, как мы видели, имеет ответ на это возражение. Он считает, что в наших играх в игру часто действуют правила и принципы, которые молчаливо принимаются. То есть мы соблюдаем правила, возможно, даже многие из них, не осознавая этого. Таким образом, наша предполагаемая неосведомленность объясняется.
Однако это не сработает. Ведь аргумент основан на весьма правдоподобном наблюдении, что мы не знаем некоторых правил игры. Однако возражение, которое мы только что высказали, заключается в том, что, похоже, мы совершенно не осознаем, что играем в игру, в которую верим. Мы не просто не знаем, что молчаливо соблюдаем некоторые детали игры; мы совершенно не знаем, что играем в игру. Возможно, если принять во внимание пример Уолтона с игрой в грязь, игроки не могли точно сформулировать все правила своей игры. Тем не менее, вызывает недоверие тот факт, что предполагаю, что они могут играть в игру в грязь и совсем не знать об этом. Я предполагаю, что когда один ребенок приглашает другого в эту игру, они говорят: "Давай поиграем в грязь", по образцу "Давай поиграем в ковбоев и индейцев". Но в случае с потреблением фикций таких аналогий нет, и, следовательно, нет признаков осознания игры.
Не думаю, что правильно говорить, что мы играем в игру, в игру в доверие или иную, если мы не знаем, что играем. Конечно, для игры в притворство необходимо намерение притворяться. Но, на первый
