прилагательных, причем конкретные приставки паронимически «запараллеливают» словоформы: омолнило ←→ омолнилось, вострубленной ←→ возлюбленной. Вступает в действие словообразовательный параллелизм с паронимической и ритмической мотивировкой. Сочетания слов, содержащие неологизмы, запускают новые серии и парадигмы неологизмов: неологизм-концепт вне-время в сочетании с «зареяло» и под влиянием словоформ зорями и Назарея влечет образование деепричастного неологизма зарея. При этом неологизмы типа вне-время начинают тяготеть к философским концептам, которые Белый во всю силу использует в своем философском дискурсе (см. ниже).
В стихах Белого начала 1920‐х годов встречается наибольшая концентрация неологизмов, и эта неологизация подкрепляется неконвенциональным использованием ритма (свободного стиха), синкопированного синтаксиса, авторской пунктуации, необычного графического оформления стиха. На примере контекстов из цикла «После разлуки (Берлинский песенник)» можем видеть и паронимическую мотивацию неологизмов на чисто звуковом уровне (Молний малиновых нам / Миготня), и грамматический параллелизм в их создании (выбрызгов ←→ вывизгов), и производство этих неологизмов в различных глагольно-именных парадигмах (брызнь ←→ брызни ←→ взбрызни). В этом фрагменте из цикла используется два из таких способов новообразованиия: конфиксация (плакать ←→ исплакалось) и словосложение (золотоокие ←→ золото-карие):
Сердце – исплакалось: плакать — Нет Мочи!.. Сердце мое, — Замолчи и замри: — В золотоокие, долгие ночи, В золото-карие Гари Зари… [Белый 2006б: 79]
В силу вертикальных стиховых связей они оказываются паронимически мотивированы и друг другом (согласные л – к).
В художественной прозе Белого неологизмов встречается больше, чем в поэзии, и особенно неологизирующей становится проза 1920‐х годов. Ритм здесь, как и в стихах, остается главенствующим мотивирующим фактором серийного словообразования, но к вертикальным стиховым связям добавляются еще и, так сказать, диагональные. Проза Белого вбирает в себя стиховое измерение и выводит его в трехмерное пространство вертикально-горизонтально-диагональных связей (что согласуется с собственным его убеждением, что «проза есть тончайшая и полнозвучнейшая из поэзий»). На первых страницах повести «Котик Летаев» неологизмы встречаются в следующем окружении:
• Крылорогими тучами
• Взошло полноумие
• В моем небе духовно-душевности
• А изливы – ветрятся, ветвятся; и – листятся
• Красным исжаром
• В беспокровности таяло все
• Строилась – мысль-ковчег
• Красноярыми сворами
• Переживаю титанности
• Нуллионы Эонов
• Непробудности мне роились
• Не носимости в вихрях бессмыслицы, развиваемой тысячекрыло
• Словом – старухинское
• Все начинало старушиться
• Откровенно старушечье
• Безобразие строилось в образ
• В тебя полувлипла
• Ярко-красные пучности
• в водоворотно-пустом – оказывалось: незримо-лежащим
• Молнийный многоног огнерогими стаями
• Вне-телесных моих состояний
[Белый 1997: 385–404]
Видим, что используется весь арсенал словообразовательных возможностей. Обращает на себя внимание и значительно большее по сравнению со стихами тяготение к неологизмам-понятиям: полноумие, духовно-душевность, беспокровность, мысль-ковчег, безобразие, вне-телесный. Еще больше, чем в чистой поэзии, задействуется парадигматический потенциал новых слов, как в ряду старухинское ←→ старушиться ←→ старушечье, который кроме собственно производности своих форм ресемантизирует саму основу новообразования, актуализируя смысл «старости-разрухи»: старушиться ← рушиться. В «Крещеном китайце» много случаев, когда окказиональные ономатопеи и междометия производят целые именные и глагольные парадигмы, как, например, словечко пфук: Пфука, пфукнув, пфукнет, пфукая, пфукинство, пфуканье. Чаще всего это – прием карикатуризации персонажа, в данном примере – старичка, ср. развертку неологизма в тексте:
ПФУКИНСТВО
В нашей квартире давно поселился «старик», прибывающий в комнаты ночью: из комнат, им замкнутых; там – кладовая, в которой я не был; туда, вероятно, проходят чрез темную комнатку (водопроводчик выходит оттуда); «старик» коренится давно в кладовой – в паутиннике: Пфука!
<…>
Он пфукнет, —
– как еж! —
<…>
Задохнешься в беге – одно остается: упасть, закрыв личико – лбом в паутинники: в пол; и ты ясно горячее пфуканье мокрого носа в затылок: услышишь; нет, нет, не кусается…
<…>
– пфукает Пфука во мне; проходил, приходил: головастой гориллою, скифом (– «Перевоплощение, мой Лизок, так сказать!»); нанялся в родовые, в родные и в скотные, стал – родовым домовым; —
– да! —
– Он, папою в папе отчмокав, зачмокает мною во мне; очевидно: вселенная, – «пфукинство!»
<…>
там возится он, чифучиря, чихая и пфукая [Белый 1997: 238–252].
Если обратиться к нехудожественной и не совсем художественной прозе Белого, а именно той, которая тяготеет к эссеистичности и научности, можно отметить тенденцию к словообразованию на основе терминотворчества. Так, в трактатах по теории слова на первых страницах текстов встречается ряд метапоэтических новообразований-словосочетаний:
«Глоссолалия»
• Метафорным облаком
• Неизливных понятий
• слово-образ
