вложена в нас. Им же нельзя не быть самоуверенными и свободными, они должны быть такими, потому что носят в себе еще не загаженное жизнью Божественное начало — все возможности» (53, 51).
По мере того, как тело заявляет о себе, пробуждаются страсти, «эгоизм сумасшествия», происходит забвение духовного, и вся система воспитания и образования способствует этому.
«Ужасно то извращение разума, которому для своих личных целей подвергают власти детей во время их воспитания. Царство сознательного матерьялизма объясняется только этим. Ребенку внушаются такие бессмыслицы, что потом матерьялистическая ограниченность, ложное понимание, не доведенное до своих обличающих неверность понимания выводов, представляется огромным приобретением разума» (53, 72).
С годами наслаиваются грехи, соблазны, суеверия. Представления о жизни вырастают, говоря словами Толстого, в «метафизику лжи». Чтобы выйти из этого оцепенения, надо разорвать цепи лжи, безбоязненно посмотреть правде в глаза, поверить в возможность разумного и любовного существования. Рождение в духе, второе рождение, совершается в муках, как правило, в «пограничных ситуациях» — тяжелой болезни, предчувствия смерти, утраты близкого человека, социальных потрясений… Пробуждение разума неизбежно связано с обращением к детству — с тем Божественным началом, которое дано человеку, но от которого под воздействием жестокой действительности осознанно или неосознанно он отрекается.
«Сила детства» в жизни и творчестве писателя — это метафора изначального предназначения человека, проявляемого в любви добродетельной и бескорыстной, метафора невинности, искренности, непорочности, простоты, чистоты нравственного чувства, веры в добро. Как и любовь, сила детства «влечет к чистоте, к соблюдению и возвращению в себе Божественной сущности» (64, 287).
«Святость» и «чистота» — слова, наиболее емко передающие суть отношения Толстого к проблеме детства.
«Жизнь та, которая в нас, такое великое, святое дело, что только не нарушать его святости, не мутить — быть как дети, — и жизнь будет плодотворна и удовлетворяющая» (70, 201).
«Чтоб приблизиться к идеалу совершенства (только в одном этом и состоит смысл нашей жизни), надо держать перед собой истину в совершенной чистоте и не бояться всех своих отклонений от нее» (70, 46).
«Чистоту — блюдите сами своими силами, а любовь давайте уже чистую и свободную от всяких выгод» (70, 117).
«Прежде чистота, потом сохранение других жизней. А то наша научная холодная забота о сохранении жизней, при полном отсутствии, не говорю любви, но первых требований нравственности — чистоты, благоволения. Сохранить жизнь младенцев, больных, сумасшедших. Зачем? Незачем. Не сохранять жизнь, а любить их, делать им добро» (52, 22).
«Чистота, перенесение жизни в настоящий момент, отсутствие забот о завтра, самосовершенствование — все это идеалы такие же, как совершенный круг, совершенная прямая, которых нет в действительности, но которые необходимы для приближения к ним» (65, 245).
Чистота, искренность, правдивость, естественность, простота, наивность, хрупкость, добро, нравственно-самобытное отношение к изображаемому, красота — все это не только содержательно значимо, философски осмысленно в мире Толстого как свидетельство Божественной сущности человека, как воспоминание о будущем, но и имеет самое непосредственное отношение к его поэтике. Ради внесения в сознание читателя важности всех этих категорий Толстой проделывает грандиозную работу по реформации собственного стиля. Его поэтика несет на себе печать его страстного желания говорить с читателем на языке подлинной человечности, исключающем какую-либо изысканность, усложненность, вычурность, экзальтированность, сентиментальность, композиционную закрученность, нарочитость, придуманность. Здесь уместно вспомнить поэтические формулы А. Вознесенского из поэмы о Ленине — «прост как правда, как материя — сложен».
Творчество позднего Толстого — это поэтика духа, «духовная поэтика». Каждый стилистический жест художника философски обоснован, но не скован писательской догмой, ибо за ним стоит «живая жизнь», «правда о мире и душе человека».
«Да, правил слишком много, и все помнить всегда нельзя. То же, что с подделкой под искусство. Правил слишком много, и все помнить нельзя. Надо, чтобы шло изнутри. Руководилось бы чувством. Так же и в жизни» (53, 157).
Для Толстого художественного произведение — своего рода эксперимент, «опыт в лаборатории» (52, 78).
Художник дает о себе знать в искусстве сюжетосложения, выстраивая одну за другой драматические коллизии, обозначая подчас «огненными штрихами» судьбы героев, вызывая в читателе, как он сам признавался, «разгорание искры Божьей любви» (52, 123).
Блистательный пример духовной поэтики Толстого рассказ «Сила детства», написанный незадолго до смерти и включенный в «Круг чтения». Сюжет заимствован у Виктора Гюго, но переложение настолько свободное, что рассказ можно смело отнести к опусу самого Толстого. Произведение небольшое — всего на две с половиной страницы. По динамике оно ближе к новелле, нежели к рассказу.
Действие рассказа разворачивается на глазах читателей. В центре повествования — всего один эпизод «войны народа против власти». Без всякой прелюдии Толстой вводит нас в суть конфликта.
«Огромная толпа народа», ведя на казнь городового, который «еще утром стрелял» по ней, разъяренно кричит:
«Убить!.. Застрелить!.. Сейчас застрелить мерзавца!.. Убить!.. Горло перерезать убийце!.. Убить, убить» (42, 31).
Толпа не только огромна, но и безлика. Она кричит мужскими и женскими голосами, в ней есть один, одна, другой, третий, есть руководитель, неважно кто конкретно, важно, что все как один одержимы отмщении за ранее пролитую кровь. При виде «не убранных» тел людей, убитых накануне войсками, толпа еще более свирепеет, требуя немедленной расправы над пленником.
Городовой в свою очередь тоже пропитан ненавистью, на лице его «было выражение презрения и злобы к окружающим его людям». По мере усиления криков свирепой толпы он ненавидит ее еще более, чем она его.
Два изобразительных плана, пересекаясь, сходятся в фокусе ненависти: бытовой и бытийный. Первый раскрывается через конкретику описываемого, и она сама по себе вызывает ужас в читателе: «горло перерезать убийце», гниющие тела убитых накануне людей, взвизгивающие женские голоса (важно, что именно женские) с призывом «убить, убить сейчас», с конкретным указанием кого перебить — шпионов, царей, попов и этих (как городовой. — В. Р.) мерзавцев. В этих точечных обозначениях субъектов ненависти народа — своя боль и своя правда. И без всяких объяснений понятна свирепость толпы, увидевшей обезображенные мертвые тела рабочего люда и понимающей, кто виновник всех ужасов жизни.
Сурово и сдержанно ведет себя пленник. У него своя правда — правда служителя власти, знающего силу этой власти. Его мысли вполне конкретны и поразительны с точки зрения психологической: нет отчаяния, ужаса, надрыва, раскаяния. Напротив, как и в поведении, в мыслях царит уверенность в том, что так и должно быть: убийца и его жертва меняются местами, закон мести имеет свое основание. Пожимая плечами и холодно улыбаясь, городовой принимает как должное происходящее с ним:
«Что же делать! Не всегда сила на нашей стороне.
