угроз, и наказаний узнает много, а поучения от любви никогда не услышит. А ласковое слово кость ломит» (64, 316).
Брани, угроз, наказаний много, сострадания, милосердия, соучастия, а главное добрых слов — мало. Человеку погибающему недостает любви, врачующей его слабости, любви-ласки как свидетельства бережного отношение к его судьбе, любви без претензий, без насилия над другим существом, тихой и бескорыстной.
Именно в таком нравственно-психологическом подходе художника и мыслителя к проблемам человеческого бытия кроется разгадка той поэтической «формулы», той пронзительной метафоры, которую Толстой использовал для названия одного из своих поздних рассказов — «Сила детства».
«Детство, — цитирует Толстой в „Круге чтения“ мысль Джона Рескина, — часто держит в своих слабых пальцах истину, которую не могут удержать взрослые люди своими мужественными руками и открытие которой составляет гордость позднейших лет» (43, 24).
Толстому ведома была и сила зла, разрушительная в своей основе. Он видел ее власть над людьми, подчас бездумно идущих на то, чтобы разломать, уничтожить, убить, и совершающих все это в огромных масштабах, с проявлением остервенелости, зверства. Но эта сила никогда, даже на страницах военной прозы, не получала у Толстого «правового статуса» жизни.
В его художественной типологии первостепенна Сила Божественная, она и только она предопределяет свободу выбора. К раздумьям на эту тему Толстой обращался всю свою жизнь. Как пример тому — несколько мыслей из его Дневника 1890-х годов:
«Свобода воли ведь есть действие Божественной силы в человеке» (52, 50).
«Свобода воли, — пишет он, — есть не что иное, как та истинная, вечная, Божеская жизнь, которую мы можем получить, к которой мы можем приобщиться в этой жизни. Как же доказывать ее? Это сам Бог в нас, действующий через нас. Я свободен, когда сливаюсь с Богом, а сливаюсь я с Богом, когда подавляю в себе все, что препятствует любви, и когда отдаюсь ей» (53, 49).
«О свободе воли — просто: человек свободен во всем духовном — в любви: может любить и не любить, больше или меньше. Во всем остальном он не свободен, следовательно, во всем матерьяльном. Человек может направить и не направить свою силу на служение Богу. В этом одном (но это огромно) он свободен: может везти или быть везомым» (53, 230).
В финале «Войны и мира» свобода в понимании Толстого — это бесконечно малый момент, мгновение выбора. В «Анне Карениной» свобода там, где герой менее всего зависим от плоти и материального мира, и потому выбор героя далеко не всегда свободен. Самоубийство Анны — акт воли, но не свободы, воли слепой и роковой по сути. Заключительные раздумья Левина — это только самоощущение свободы духа, подступы к истинной свободе.
В период работы над «Воскресением», свобода предстает как форма проявления в человеке Божественного начала. Она осознанный акт, и ее путь пролегает прежде всего через человеческий разум.
Почти в каждом произведении Толстого в той или иной форме звучит гимн божественному в своем основании Разуму.
«Разум есть высшая духовная сила человека, есть частица Бога в нас, и потому всякое покушение на заглушение его есть самый ужасный грех, который не проходит даром» (68, 245).
«[…] Каждый человек, — убежден Толстой, — обладает свободной, творческой, Божественной силой. […] …деятельность разума есть высшая деятельность человека […]. Добродетель и ее степени начинаются только тогда, когда начинается разумная деятельность» (68, 161).
Толстой проводил границу между умом и разумом, определяя первый как склонность к различного рода логическим операциям, второй — как проявление Божественной мудрости, нравственной целесообразности. Известно, человек умный не всегда поступает и живет по разуму. Толстой еще в молодости заметил:
«Чувства правды, красоты и добра независимы от степени развития» (8, 321).
Но Разум, при всей его Божественности, не всесилен, когда он ослабевает, то зовет на помощь сердце.
Святой дух в Евангелии предстает как некая спонтанная Сила: Он веет повсюду. Для Толстого эта всепроникающая сила не что иное, как любовь и разумение жизни. Толстой, как бы его ни обвиняли критики, менее всего рационалист в философском понимании этого слова: ему важно не доказательство, а чувствование того, что разумная любовь есть энергия жизни, что от пылинки до Вселенной все наполнено ее дыханием. Он из раннего детства вынес убеждение, которому не изменял никогда:
«[…] природе нашей свойственно не ненавидеть и обижать, а любить и боготворить друг друга» (66, 383).
В этих словах сердцевина толстовской антропологии — его «детская» вера в то, что человек приходит в мир с чувством любви и для любви. Можно сказать, что это нечто подобное категорическому императиву Канта. Но у Канта его категорический императив есть выражение идеи долженствования, тогда как у Толстого это изначальный Божественный импульс, торжество доброй воли, лежащей в основании свободной природы человека, своего рода наитие, извечное желание любить и быть любимым, «та Божественная сущность любви, которая составляет нашу душу» (53, 10).
В естественном влечении людей друг к другу Толстой увидит «тайну Бога любви». Он мучается над ее разгадкой всю свою жизнь. Порой ему кажется, что разгадка проста, она рядом, но тут же возникает новый виток мысли, новый поворот чувств, предъявляющий свои требования к поиску истины, и тайна Всепроникающей Силы любви вновь манит Толстого.
«Самым лучшим мне кажется то, чтобы жить немножко выше своей совести, т. е ставить себе задачей жизнь немножко получше, впереди той, которую ведешь, и постоянно в жизни достигать этого и опять ставить себе цель впереди» (64, 209).
И вновь (в который раз!) убеждаешься в том, что Толстой отнюдь не рассудочен. Скорее он интуитивист в своем постижении этого таинственного, загадочного великого начала, которое заложено Богом в человека и которое в каждом человеке имеет «свою силу стремления к познанной истине» (66, 84):
«[…] вся энергия жизни должна быть направлена на то, чтобы устранить то, что мешает […] любить людей, что есть то усилие, которым берется Царство Божие внутри и вне себя» (66, 273).
Посредством разумной (не головной!) любви «человек разрушает пределы и делается беспредельным, движется к своему бессмертию и к своей бесконечности», приближает Царство Божие.
«Бессмертная душа не может удовлетвориться смертным, конечным делом; ей нужно дело бесконечное и бессмертное, как она сама. […] Ложное понимание жизни в том, чтобы считать собою свою умирающую личность, а не свою бессмертную душу» (52, 155)
Разум и Любовь — две взаимопроникающие силы, обе равно Божественны, из их союза проистекают все добродетели. В их равновесии и соразмерности — путь к согласию и единению. Разум и Любовь даны от рождения, они замысел Божий,
