и на этом пути его ждут немалые испытания. Как дитя, он должен научиться прощать и не сердиться на людей, отказаться от многих грехов, суеверий, соблазнов, посмотреть на мир чистыми глазами ребенка. Роман получился с открытым финалом:
«С этой ночи началась для Нехлюдова совсем новая жизнь […] Чем кончится этот новый период его жизни, покажет будущее» (32, 445).
Воскресение — не состоявшийся, а вечно становящийся процесс, оно всегда есть и всегда будет. Оно начало и продолжение духовного совершенствования. Оно и возвращение к изначальной Божественной сущности человеческой души, не осознаваемой нами в детстве, но открывающейся нашему разуму в страданиях и раздумьях о мире, и настоящее, устремленное к будущему — к недосягаемому идеалу.
Между Детством как золотой порой человечества и Жизнью духа лежит пропасть Забвения (сон Разума порождает чудовищ) — царство Мамона, царство злата, насилия, обмана и самообмана.
Разъединение ребенка с Отцом, то есть отпадение его от основ истинной жизни, происходит, как считал Толстой, «не по Его (Божьей. — В. Р.) воле, а по воле людей».
Ребенок, пришедший в мир с изначальным чувством любви, добра, красоты, «первообразом гармонии», с развитием в нем телесного начала и под напором взрослых, навязывающих ему свои правила и свою грубую игру, идет по накатанному до него пути — «всегда так, везде так, все так». Духовное сначала уходит на второй план, а со временем искажается, заменяясь метафизикой лжи. В «бесконечном океане добра и зла» торжествует слепая воля, превращая людей в живые трупы и кидая их на подмостки пляшущей смерти.
В том, что происходит с миллионами детских душ, виноваты взрослые. Пройдя через свой круг падения, они безжалостно, а часто и неосознанно обрекают рядом живущих детей на бессмысленное существование, подсовывая им мнимые ценности, маня их материальными благами, суля им сладкую жизнь.
«А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской» (Мф. 18:6).
Так устроена жизнь, что взрослые изо дня в день соблазняют миллионы невинных детских душ и менее всего думают о последствиях.
Драматизм коллизии очевиден, но Толстой не видел в этом трагической безысходности. Как светлый гений, он верил в неистребимость добра, в возможность «просияния» разума в человеке, полагал, что душа человека — частица Божественного и никому не подвластно истребить ее. В пограничных ситуациях она пробуждается и через муки совести возвращает человека к истинной жизни. Даже находясь под прессом мирского зла, она обладает изначальной энергией, силой, способной при определенных обстоятельствах взорвать изнутри существо человека, обратить его к Богу и истине. Эта Божественная сила дана человеку от рождения, как дана ему в дар Богом потребность любить и способность к разумению жизни. Эта сила есть в каждой детской душе.
Сила детства — часто употребляемое Толстым выражение. Оно встречается в дневниках, художественных и философских произведениях, в названии рассказа, написанного Л. Толстым по мотивам поэтического произведения В. Гюго.
Рефлексия, связанная с этим словосочетанием, имеет одну особенность. Внимание притягивает первое слово. Оно, казалось бы, противоречит понятию детства, так как последнее в нашем сознании связано с хрупкостью, незащищенностью, слабостью. У Толстого, как видно из предыдущего анализа, само понятие детство далеко не банально для понимания. Что же касается словосочетания «сила детства», то оно тем более нуждается в интерпретации.
Решение проблемы невозможно без учета влияния на Толстого восточной традиции. Интерес к ней возник у писателя еще в молодости, когда он жил и учился в Казани — в городе, где на перепутье сошлись дороги западной и восточной цивилизаций, различные культурные и религиозные ценности. В 1880-е годы Толстой активно стал приобщаться к древнекитайской философии. Многое из того, что мучило его в эти годы, оказалось созвучно мыслям Конфуция и Лао-цзе. Привлекали прежде всего их раздумья о силе и слабости — та близкая и понятная Толстому диалектика взаимосвязи этих понятий, когда сила оказывалась часто проявлением слабости, а слабость обнаруживала свое могущество. В Дневнике 1884 г. он делает запись:
«Учение середины Конфуция — удивительно. Всё то же, что и Лаоцы — исполнение закона природы — это мудрость, это сила, это жизнь. И исполнение этого закона не имеет звука и запаха. Оно тогда — оно, когда оно просто, незаметно, без усилия, и тогда оно могущественно. Не знаю, что будет из этого моего занятия, но мне оно сделало много добра. Признак его есть искренность — единство, не двойственность. Он говорит: небо всегда действует искренно» (49, 66).
Исполнение закона природы протекает «просто, незаметно, без усилия», и тогда реализуется его мудрость, жизненность, сила. В рассуждениях Толстого примечательна и другая особенность: установление связи между такими понятиями, как простота, сила в значении усилия и искренность. Образ неба — это метафора органичности мироздания, высокого и божественного в своей основе. Искренность — это естество и мудрость в их первозданности, нерасщепленности, это, собственно, тот «первообраз гармонии», о котором Толстой писал в связи с личностью ребенка и детством. И, действительно, искренность как «единство, не двойственность» — свойство, присущее прежде всего детям. Проявляя себя без усилия, неся в себе потенциал мудрости жизни, она в то же время обладает колоссальной силой воздействия на окружающих людей.
В дневнике 1884 г. Толстой, размышляя о силе и слабости как свойствах жизни, делает выписку из Лао-цзе:
«Крепость и сила спутники смерти. Гибкость и слабость спутники жизни. Поэтому то, что сильно, то не побеждает.
Когда дерево стало крепко, его срубают. То, что сильно и велико, то ничтожно, то, что гибко и слабо, то важно» (49, 62).
В этой связи весьма примечательна запись в Дневнике Толстого, сделанная им за год до смерти:
«Злоба происходит от бессилия, сказал Руссо. Как это верно!» (57, 136).
«Не в силе Бог, а в правде» — одна из любимых пословиц Толстого. В письме к Е. М. Ещенко, касаясь проблемы пьянства на Руси, Толстой касается еще одного важного аспекта философии ненасилия:
«Великое дело — любовь. Если нет любви, то смотрит брат на слабости брата и не страдает за него и не наставляет его, а когда слабости и пороки брата станут ему мешать жить, тогда начинает сердиться, браниться, наказывать, и только этим еще больше увеличиваются пороки брата. Если бы больше было любви, все бы мы болели о слабостях и о пороках друг друга и любовным советом и наставлением помогали бы друг другу. А то другой заброшенный человек (много таких и из богатых и из бедных) век проживет и брани, и
