на смертном одре, — свидетельство колоссальной силы воли, высоких энергетических возможностей человеческого духа.
Толстой отрицал насилие как форму преобразования мира и души человека, и вместо насилия предлагал ввести в орбиту свободы выбора момент усилия. На зло легче ответить злом, намного сложнее найти ненасильственный путь ответа. Последнее предполагало внутреннюю культуру, мощь духовных устремлений человека. Нужны недюжинные силы, чтобы следовать заветам Христа, и, как считал Толстой, эти силы даны человеку от рождения. Это дар Бога нам, смертным людям.
Первый дар — Сила детства, одно из трех начал или, как бы сказал Б. М. Эйхенбаум, один из трех стимулов художественного сознания Толстого. Два других можно определить как Силу жизни и Силу любви. Все три особенности творческой индивидуальности писателя еще предстоит раскрыть в их неповторимости, целостности, взаимосвязи. Нужна серьезная кропотливая работа, своего рода подвижническая деятельность, направленная на уяснение художественной типологии Толстого. Но уже сейчас, как рабочий вариант, в качестве доминанты каждого из этих начал можно предложить те определения, которые исходят от самого Толстого и которые стали традиционными клише для понимания своеобразия его творчества.
Сила детства — «первообраз гармонии», божественной по своей сути, «чистота нравственного чувства»; Сила жизни — «энергия…проникнутая разумом» [70] (85, 393), «диалектика души»; Сила любви — «беспредельная потребность любви», путь «к свету, к истине, к Богу» (63, 6), метафизика духа.
В центре внимания этой статьи — не целостное и всеобъемлющее исследование того круга детских образов, детских чувств и переживаний, которыми полны произведения Толстого, а Сила детства как стимул его творчества, взятого в полном объеме, — художественное, философское, педагогическое, публицистическое, исповедально-личностное (дневники, заметки, записные книжки, письма, воспоминания). При этом подчеркну, что принципиально важны оба слова в определении стимула — сила и детство.
Как человек и художник, Толстой входит в мир с ярким, мощным самоощущением, которое справедливо было названо Н. Г. Чернышевским «чистотой нравственного чувства», и там, в начале пути, он запечатлевает диалектику этого чувства, проявляющегося в непосредственном и по-хорошему наивном отношением к миру и людям. В повести «Детство» потребность в нравственной чистоте реализована и в теме, и в идее произведения, и в его художественной концепции. С годами этот художественно-психологический «стимул» авторского восприятия мира и человека собирается ручейками в мощную реку, становясь поистине одним из определяющих мотивов толстовского творчества.
Мотив детства у Толстого — «первообраз гармонии», источник света, родник чистой любви. Чтобы осознать место мотива детства, почувствовать его неустанное, подобно пульсу, биение в живой ткани толстовских произведений, обратимся к последнему роману Толстого.
Мотив берет свое начало на первой странице «Воскресения», проходит красной линией через весь повествовательный текст и, обогащенный многими смыслами, в конце произведения звучит по-новому и с особой силой. В финальной главе происходит замыкание сводов великой архитектоники романа. К начальным и промежуточным звеньям прибавляется заключительное, менее всего напоминающее истину в последней инстанции.
В прологе «Воскресения» радуются весне растения, птицы, насекомые и вместе с ними дети. В ранней юности Нехлюдов пребывает в наивном восторженном состоянии, познает «всю красоту и важность жизни и значительность дела, предоставленного в ней человеку», «не по чужим указаниям», а самостоятельно. Сестра очень любила Нехлюдова «мальчиком, потом, перед самым своим замужеством, они сошлись с ним почти как равные: она — двадцатилетняя девушка, он — пятнадцатилетний мальчик. Она тогда была влюблена в его умершего друга Николеньку Иртенева. Они оба любили Николеньку и любили в нем и себе то, что было в них хорошего и единящего всех людей» (32, 314). «Белый, и розовый» мальчики сопровождают Нехлюдова по деревне, и ему «легче с мальчиками, чем с большими» (32, 212). Страдания ни в чем не повинных детей убеждают Нехлюдова в бесчеловечной сущности общественного устройства. «Улыбка страдания» на старческом личике ребенка в скуфеечке — символ обреченного на вымирание крестьянства. «Мальчик, спавший на жиже, вытекавшей из парахи, положив голову на ногу арестанта […]» (32, 410) — свидетельство зла и насилия, совершаемых не только над взрослыми, но и над детьми.
Эпитет «детский», повторяясь, становится у Толстого камертоном, выявляющим и выверяющим человечность и искренность в героях романа. При выстраивании образа Катюши Масловой писатель постоянно акцентирует внимание читателя на ее детском выражении лица, детской улыбке, детском взгляде, детской интонации. Марья Павловна улыбается «своей милой детской улыбкой». Симонсон смотрит на Нехлюдова «с такой детской нежностью, какой никак нельзя было ожидать от этого мрачного вида человека» (32,405). «Рыжая арестантка плачет, как дети, стеная и сопя носом и глотая соленые слезы» (32, 116). Мальчик, сидя в коляске рядом со своими богатыми родителями, при виде арестантов испытывал жалость к закованным в кандалы и обритым наголо людям и готов был расплакаться (см. 32, 332). Нехлюдов, осознав свою вину перед Масловой, думает:
«Да, увижу ее и буду просить ее простить меня. Да, буду просить прощенья, как дети просят» (выделено мною. — В. Р.; 32, 103).
Пройдя долгий и трудный путь «воскресения», герой неожиданно для себя открывает смысл евангельских слов:
«Итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном» (выделено Л. Толстым. — В. Р.).
«Да, да, это так, — подумал он, вспоминая, как он испытал успокоение и радость жизни только в той мере, в которой умалял себя» (32, 440).
Возвращение к той чистоте нравственных чувств, которой обладал человек в детстве, и для Нехлюдова, и для автора — одно из условий пробуждения разума в личности. Но возвращение к истокам происходит на более высокой ступени познания, где самая суть познанного близка, но не равносильна мироощущению ребенка.
Собственно, Бог заговорил в Нехлюдове сразу после того, как он узнал на суде в осужденной Катюшу Маслову. Позже проснется в нем и память детства, и внутренняя потребность в служении людям, и тяга к любви и свету. Данный ему от рождения источник добра, как бы это ни было трудно, начнет пробивать себе дорогу к истинной жизни. Но только в финале романа произойдет подлинное прозрение. Чтобы понять суть переворота в душе героя, обратимся еще раз к «Кругу чтения». Толстой ставит перед читателем самый важный с его точки зрения вопрос — «Отчего дети нравственно выше большинства людей?» и недвусмысленно на него отвечает:
«Оттого, что разум их не извращен ни суевериями, ни соблазнами, ни грехами. На Пути к совершенству у них ничего не стоит. Тогда как у взрослых стоят грехи, соблазны и суеверия. Детям надо только жить, взрослым надо бороться» (42, 23).
Оставшись наедине с мыслью об умалении, Нехлюдов поймет главное: восхождение по ступеням жизни — к правде, истине, Богу — только обозначилось,
