Ознакомительная версия.
63
Эту проблему не нужно смешивать с указывавшейся в предыдущей сноске очень существенной проблемой отделения клитик от не-клитик, чему будет посвящен специальный раздел настоящего параграфа.
Правда, эти критерии были сформулированы только для французского материала, а данные романских языков отличаются некоторой спецификой.
Не совсем понятно, чем этот последний критерий отличается от первого.
Напоминаем, что в англоязычной традиции термин «фраза» не идентичен русскому сходно звучащему термину. Так, английское phrase – это, скорее, русское «словосочетание», а русское «фраза» – это, скорее, высказывание, utterance.
Эта позиция не совсем понятна, так как большинство союзов и инициальных сентенциальных частиц именно моносиллабичны (и во всех славянских языках тоже).
Считаю, что единственным доказательством этого положения может быть экспериментально-фонетический анализ, видимо, автором не осуществлявшийся.
Димитрова-Вулчанова считает, что объединяют славянские языки только специальные клитики (кроме белорусского). Украинский и русский – бедны клитиками (poorclitic system). Возможно, клитикой можно считать форму 2-го лица ед. числа в русском. Так как она не приводит примеров, то можно предположить, что это высказывания вроде: Ты знаешь, я решила туда не ехать, хотя она далее пишет о невозможности первой позиции для клитик.
На самом деле экспериментальная часть исследования Г. А. Цыхуна очень велика и объемна, но мы приводим только отдельные примеры.
Большой опыт чтения чужих работ мне показал, что очень многие «звездочки» (*) легко снимаются при введении соответствующего контекста.
Закон этот был опубликован Якобом Ваккернагелем в 1892 году [Wackernagel 1892], однако потом он воспроизводился в собраниях его трудов неоднократно.
С несколько другой точки зрения, но достаточно подробно эти вопросы обсуждаются в нашей книге: [Николаева 1985/2004].
Ланцлингер и Шлонский [Laenzlinger, Shlonsky 1997] отмечают отличие иврита, где представлена кластерная комбинация Дат. + Акк., от немецкого с конструкцией Акк. + Дат. Тогда получается, что немецкий язык стоит в стороне от квазиуниверсальной тенденции.
Этим Т. Н. Свешникова отличается от других авторов, которые подобные наречия в класс клитик не вводят.
Правда, в последнем примере ощущается некоторое противопоставление говорящего остальным и, тем самым, определенная элевация местоимения.
Здесь специально употреблено наречие ярко, поскольку иногда, особенно для «слабых» форм, вопрос об ударности / безударности оказывается весьма сложным.
О причинах этого мы надеемся рассказать подробно в следующем разделе второй главы «Местоимения».
Разумеется, мы имеем в виду местоимения индоевропейских языков, считая принципиально важным, излагая теоретические положения, приводить общепонятные для большинства лингвистов примеры.
Несмотря на подобные осторожные высказывания, сам К. Шилдз обычно называет эти частицы «дейктическими», хотя и этот ярлык может считаться слишком прямолинейным.
Нельзя не отметить, что и в этом случае, как и во многих других, Р. Якобсон обнаруживает лингвистическое «прозрение», мимоходом рассуждая о том, что славянское je-mu, je-go есть нечто вроде маленького мини-высказывания (’это именно ему’, ’это он, кого’… и т. д.) в статье «Les enclitiques slaves» [Jakobson 1962].
Продленные формы О. Семереньи считает эмфатическими.
Последний формант О. Семереньи считает вторичным и возникшим под влиянием существительных.
Форманты родительного падежа, не совпадающие с реконструируемыми выше, к сожалению, автор не объясняет.
Интересно, что примеры отдаленности, связанной с первым и вторым лицом, приводимые на излюбленных американскими лингвистами никому не известных языках, полностью находят аналоги в современном разговорном русском: Вы там, что молчите; А вон там Вы, рыжий и т. д.
Кстати, к чему-то близкому приходит и А. Н. Савченко (см. ниже раздел «Партикулы и «глаголы»»).
Примечательно, что К. Е. Майтинская употребляет то термин корень, то термин основа.
Таким образом, мы снова возвращаемся к идее исходной моносиллабичности первообразных дейктических элементов.
Кавычки здесь поставлены нами сознательно, так как мы считаем, что все эти части речи – позднейшие и произошли от одной диффузной единицы.
Неслучайно К. Е. Майтинская пишет о том, что иногда не обнаруживается генетической связи между указательными и вопросительными местоимениями, а общее происхождение местоимений указательных и неопределенных очевидно [Майтинская 1969: 235]. В качестве примера она приводит гипотезу о связи слова «один» (венг. egy) c индоевропейской указательной частицей e-/i– (напоминаю, что венгерское слово по звучанию, а не по графике весьма близко к славянскому единый).
Иногда вместо этого слова употребляются лексемы типа «чужой», «второй» и под.
Чтение этого текста почти двухсотлетней давности невольно вызывает умиление и восхищение. Поистине верно положение о том, что часто «новое – это хорошо забытое старое».
Еще и еще раз считаю необходимым настаивать на термине «партикулы» – там, где многие употребляют термин «дейктики», потому, что понятие «дейктический» имеет слишком конкретное лингвистическое значение, терминологическую семантику, тогда как в рассматриваемое время эти частицы (партикулы) были явно диффузны и полисемантичны и потому их строго обозначать не стоит. Стремление их называть «дейктическими» я объясняю все тем же нежеланием лингвистики как «нормальной науки» иметь «неопознанный объект».
Это окончание в глаголе – t[ъ] – давно привлекало к себе внимание исследователей. Так, В. Шмальштиг, занимаясь этим окончанием в славянском аористе в сопоставлении с древнепрусским претеритным окончанием -ts, приводит множество теорий по поводу генезиса этой флексии, в основном возводящих ее к другим глагольным формам. С негодованием и без упоминаний только говорится об идеях «местоименного» происхождения этого окончания: «Some have thought that these forms were derived by the addition of a personal pronoun tb> [Schmalstieg 1988: 197].
Между прочим, небезынтересно было бы поставить и такой простой, но не ставившийся вопрос: а какая информация о предложении заложена в русском глаголе.
Сейчас мы оставляем в стороне извечный вопрос об «ударении» в реконструируемый период: было ли оно действительно присловным или это было фразовое повышение или понижение.
См. по этому же поводу далее иные предположения: ««Вторичные» окончания медия *-so, *-to, *-nto, как мы уже видели, также не выражали первоначально ни времени, ни залога. По-видимому, они были фонетическими вариантами окончаний *-s, *-t, *-nt, причем древнейшими» [Савченко 1974/ 2003: 324].
Трудно сказать сейчас без специального исследования, насколько в те, уже отдаленные от нас годы была исследована категория определенности / неопределенности и насколько она находилась в активе содержательной интерпретации синтаксиса. Так, Фр. Шпехта удивляет отсутствие того же -s в генитиве множественного числа. Это вполне предсказуемо, поскольку в таком случае скорее всего речь идет о неопределенном множестве [Specht 1947: 376].
За все замечания, относящиеся к этому разделу, я благодарю Вячеслава Всеволодовича Иванова, который с этим параграфом ознакомился.
Все значения упоминаемых здесь партикул и языки их употребления приводятся – с примерами – в главе третьей нашей книги.
В последнем случае может быть представлена метатеза: ср. лувийское tamuga.
Со времен А. Мейе по этому вопросу накопилась большая исследовательская литература. Так, например, в уже не раз упоминавшейся нами работе Ф. Шпехта [Specht 1947: 364] написано, что славянские генитивно-аблативные конструкции на -go состоят «demnach aus Zusammenrückung der slav. Stämme jo– und to– mit dem Pronominalstamm go. Dabej verhält sie go zu ko ‹...› Da k und g im Anlaut wechseln, kommen Formen wie lat. hic aus *ho-ce mit ke dem go in slav. to-go sehr nahe»
Ознакомительная версия.
