их можно проводить лишь в стационаре. Ланген добился на основании точных статистических исследований доказательства, что заключительный диагноз после продолжительного периода наблюдений в 80 % случаев с психозами совпадал с первым впечатлением, которое пациент произвел на своего врача, а с неврозами – даже практически в 100 % случаев.
Однако существует и принципиальная граница тестирования. Она проявляется там, где, например, предпринимается попытка – как это действительно случалось – с помощью этого исследования выяснить, насколько интенсивно у определенного пациента проявляются тенденции к самоубийству. Это не помогает психиатру ни теоретически, ни практически, ведь интенсивность тенденции к самоубийству в конкретном случае вовсе не является релевантной; гораздо важнее то, какие выводы соответствующий пациент делает из данной тенденции, из своей тяги к самоубийству или своего навязчивого суицидального желания; одним словом, какую позицию он занимает как духовная личность по отношению к тенденции к самоубийству как к психологически-организменному факту, как он относится к этому факту. Исследование этого вопроса с помощью тестирования приводит к ошибкам. Убивает не тенденция к самоубийству, а человек убивает сам себя. Конечно, в конце можно провести своего рода тестирование, которое служит определенным путем выявления позиции и установки духовной личности по отношению к психофизическому процессу заболевания. Мне на ум приходит предложенный мной метод, позволяющий вскрыть диссимиляцию суицидальных тенденций (см. ранее). С помощью этого дифференциально-диагностического метода действительно из раза в раз удается отделить простую диссимиляцию суицидальных тенденций от их отсутствия. Ни одному клиническому психиатру не нужно указывать на важность такой дифференциальной диагностики в конкретных случаях ввиду вопроса о необходимости помещения пациента в закрытое лечебное учреждение или, если он уже там находится, о его выписке.
Третий пункт нашей критики американского психосоматического исследовательского направления заключается в том, что оно слишком ограничивается психоаналитическим интерпретированием. Приведу лишь два примера. Н. Фодор утверждает, что тромболитический геморрой может быть ценой, которую взрослые платят за фантазии о своем анальном рождении. Или: Бышовски объясняет, что ожирение может представлять собой защиту эго, как она иногда проявляется в отношении эксгибиционистских желаний и маскулинной агрессии [124].
Промежуточное замечание. Обратимся снова к критике психосоматики в целом и вспомним следующее.
• Психическое и физическое или соматическое составляют в человеке тесное единство, однако это ни в коем случае не значит, что единство равно одинаковости, то есть психическое и соматическое – это не одно и то же.
• Даже такое тесное психосоматическое единство в человеке еще не составляет его целостность; к последнему относится ноэтическое, духовное, ведь человек представляет собой – хоть и не только, но по своей сути – духовное существо. Иными словами, духовное измерение является для него конституирующим, и именно оно репрезентирует хоть и не единственное, но уникальное измерение его экзистенции.
Если психологизм представляет собой научный подход, игнорирующий уникальность духовного измерения человека, то американская психосоматика даже еще не достигла такого психологизма, тем более не преодолела его; она скорее осталась в плену у соматопсихологизма, который двигается все еще по эту сторону и никак не по ту сторону психологизма, потому как он говорит не только о единстве, но и об одинаковости психического и соматического; представители этого направления, в частности Александер, принимают «психические и соматические феномены за два аспекта одного и того же процесса».
Таким образом выходит, что американская психосоматика не преодолела психологизм, а сбила его цену; в отличие от нее, немецкая психосоматика его переоценила, в том виде, в котором она сформировалась в духе идей именитого ученого Виктора фон Вайцзеккера [125] или из них произросла. Можно сказать, что данное психосоматическое направление не преодолело психическое (в смысле вышеназванного разграничения соматического, психического и ноэтического, а также единства, одинаковости и цельности), а перепрыгнуло его. Подводя итог – и заходя вперед, – мы можем сформулировать это так: немецкая психосоматика является именно ноосоматикой.
КРИТИКА НЕМЕЦКОЙ ПСИХОСОМАТИКИ
Согласно немецкой психосоматике, историю болезни пациента можно понять, лишь исходя из его биографии, причем каждая деталь из истории болезни настолько определяется биографией пациента, что вследствие этого мы можем говорить о биографическом детерминизме. Одним словом, больным становится лишь тот, кто сам причиняет себе боль или печалится.
Ощущение печали действительно может привести к заболеванию. Так, Кляйнзорге и Клумбиес смогли доказать, что волнение, в том числе печаль, на электрокардиограмме отображается подобно действию коронарного судорожного яда, в то время как радость, согласно электрокардиограмме, действует словно нитрит.
Конечно, люди пребывают не только в тревожном возбуждении и радостном настроении, но и в радостном возбуждении. Например, мы обязаны Ферверсу за то, что он показал, как возникает приступ angina pectoris после интенсивного переживания радости, и он упоминает в этой связи «неожиданное возвращение сына из русского военного плена».
Вот еще один трагикомичный пример патогенного воздействия радостного возбуждения.
В нашем отделении лежал пациент, который несколько десятилетий назад был звездой футбола. Во время его пребывания в клинике по радио передавали чемпионат мира по футболу, и наш футбольный ветеран, конечно, не дал запретить себе слушать трансляции отдельных матчей. При этом он то и дело приходил в волнение, но больше всего он разнервничался, когда его родная австрийская команда выигрывала, да притом так, что после победы Австрии у него произошло резкое падение сердечной деятельности.
Итак, вполне постижимо, что человек становится больным, когда печалится; неверным было бы лишь утверждение, что только в этом случае он и становится больным. Мы увидели, что заболевает и тот, кто радуется, – и какой же смысл это должно нести с точки зрения биографии? Подобный смысл можно лишь сконструировать.
Каким образом симптоматология должна безусловно определяться биографией, непонятно в первую очередь в случаях врожденных аномалий развития и их последствий и наследственных заболеваний (Вайтбрехт).
Подобным образом дело обстоит и с несчастными случаями. То, что каждый отдельный несчастный случай связан с биографией человека [126], можно лишь притянуть за уши. Конечно, существует нечто наподобие accident prononess [127], о чем еще десятилетия назад говорила Александра Адлер; но это не означает, что любой несчастный случай вызывается предрасположенностью к нему.
Если, например, связывать отравления с биографией человека, тогда любая интоксикация являлась бы аутоинтоксикацией в том комичном смысле, который поневоле приобрел один случай. Пациентку, которая пыталась покончить с собой, вдыхая газ, врач поместил в закрытое лечебное учреждение с диагнозом «аутоинтоксикация бытовым газом».
Конечно, некоторые вещи в человеческом бытии имеют биографическое значение и, как следствие, личностную выразительную ценность. Биография – это в конечном счете не что иное, как экспликация личности во времени: в процессе жизни, в разворачивающемся бытии личность проявляет себя, раскатывается, словно ковер, постепенно раскрывая свой уникальный узор. Подобно ему, личность эксплицирует, раскрывает себя в своей биографии, она открывает себя, свою уникальность, неповторимую суть лишь в биографической экспликации, но остается закрытой для прямого анализа.
В этом смысле само собой разумеется, что любым биографическим данным, деталям истории жизни соответствуют биографическое значение и личностная выразительная ценность, но только до определенной степени и в определенных границах. Эта ограниченность соответствует обусловленности человека. Человек является необусловленным лишь факультативно, тогда как фактически он остается обусловленным; по сути своей он является духовным существом, но все же существом конечным. Из этого следует, что духовная личность не всегда может пробиться через психофизические слои. Духовная личность не всегда может быть видимой через психофизические слои и не всегда может себя проявлять. Психофизический организм является совокупностью органов, инструментов, то есть средств для достижения цели, и эта цель двойная в соответствии с обеими функциями организма в отношении духовной личности: его экспрессивной и инструментальной функцией; организм служит средством для достижения этой двойной цели на службе у личности, но это средство чрезвычайно непрозрачно (в отношении своей экспрессивной функции) и чрезвычайно инертно (в отношение инструментальной). Именно вследствие этой непрозрачности духовная личность не всегда просматривается посредством психофизического организма, а вследствие инертности она не всегда проявляется. Иными словами, это средство не служит духовной личности безукоризненно – potentia oboedientialis [128] в какой-то степени не является идеальной, где-то она испытала надлом (с дозволения я использую
