удовольствия полностью исключена, стала бессознательной или связана со страхом, то агрессия, которая первоначально представляла собой только средство, сама становится действием, разряжающим напряжение. Она приятна как проявление жизни. Так возникает садизм. Из-за утраты подлинной цели жизни развивается ненависть, самая сильная в тех случаях, когда встречаются препятствия любви или стремлению быть любимым. Вытекающее из ненависти стремление к уничтожению превращается в сексуальное действие, чему соответствует, например, убийство на почве полового извращения. Его предварительным условием является полная блокировка способности испытать естественное генитальное наслаждение. Тем самым садизм как половое извращение является смешением изначальных сексуальных импульсов с вторичными деструктивными. В животном царстве оно отсутствует и представляет собой лишь приобретенное свойство человека, вторичное влечение.
Эти конструкции В. Райха весьма ценны для объяснения многих убийств на сексуальной почве, хотя и не всех. Блокированные сексуальные потребности, как показывают проведенные исследования, приводят к насилию и убийству только часть сексуальных преступников, и больше при первых случаях агрессии, если преступления многоэпизодны. Блокированная сексуальная потребность действует не только на организменном уровне, она запускает в действие мощный механизм приятия — неприятия данного человека жизнью. Его отторжение, отчуждение ею закономерно может перевести его в категорию некрофильских личностей. При этом «перевод» в данном случае не следует понимать буквально и лишь как следствие несчастной и трагической жизни. Отторженным жизнью он может родиться, то есть быть рожденным не для жизни. Несчастная жизнь совсем необязательно приводит к смертельной агрессии, напротив, через очищение страданием она может обратить человека к любви к людям и самопожертвованию. С другой стороны, не следует рассматривать блокированные потребности организма в качестве причины деструкции вне социального контекста и межличностного взаимодействия. Поэтому вызывает некоторые сомнения утверждение В. Райха, что каждый вид самостоятельно проявляющегося деструктивного действия является реакцией организма на невозможность удовлетворения какой-либо важной потребности. прежде всего сексуальной.
Здесь речь идет именно о сомнениях, но не об отвержении полностью выподов В. Райха. Как представляется, названный автор прав, когда говорит о жестокости в характере наблюдаемых им больных, страдавших хронической сексуальной неудовлетворенностью, у злобных старых дев и аскетических моралистов. В то же время вполне можно представить себе человека, даже молодого, которого по каким-либо причинам совсем не заботит его сексуальная жизнь, и он не имеет возможности удовлетворять свои сексуальные потребности.
В отличие от З. Фрейда, который рассматривал влечение к деструкции как изначально биологическое, параллельное сексуальности, В. Райх вывел интенсивность влечения к деструкции и из степени сексуального застоя и отличал агрессию от деструкции. Это различие между внешне схожими понятиями вполне обоснованно, поскольку агрессия представляет собой неотъемлемое свойство целого ряда видов общественно полезной деятельности.
Хотя максимализация сексуальных переживаний человека, свойственная взглядам В. Райха, 3. Фрейда и некоторых других психоаналитиков, вызывает сомнения, но многие суждения этих авторов заслуживают самого внимательного отношения. В. частности, В. Райх утверждал, что страх пережить оргазм рождает ядро общего страха перед удовольствием, который порождается причинами структурного свойства. Радость жизни и удовольствие от оргазма идентичны друг другу. Самое крайнее проявление страха перед оргазмом образует общий страх перед жизнью [72]. Тот, кто не умеет радоваться жизни и испытывает страх перед ней, может иметь склонность к некрофилии, или является некрофилом, или обладает какими-то некрофильскими чертами характера. В целом можно отметить два обстоятельства.
Первое. Практически любое человеческое поведение полимотивировано.
Второе. Как бы ни были значимы сексуальные проблемы в жизни человека, все-таки из работ того же В. Райха не ясно, почему при их наличии индивид избирает насилие, в том числе смертельное, а не прибегает к другой форме поведения.
Человек всегда горько сожалел, что он смертен, однако считал, что в самом начале времен смерти не было. Как отмечалось выше, многие мифы появление смерти объясняют тем, что мифический предок человека потерял бессмертие по какой-то случайности, ошибке или оплошности либо его лишили этого важнейшего качества какие-то сверхъестественные существа, либо произошло какое-то мифическое событие, приведшее к смерти. В мифах, таким образом, четко проводится мысль об абсурдности, ошибочности смерти, ее случайном характере. Вопреки догмату многих религий о ничтожности как человека, так и самой жизни, человек все-таки стремился к бессмертию и считал, что достоин этого. Зачастую в мифах сквозит явный упрек богу: если смерть пришла в результате ошибки или оплошности, то что стоило ему, всемогущему, исправить ее.
Так каково же значение страха смерти для человечества и человека?
Представляется, что знание, предчувствие, предощущение неизбежной кончины и страх перед ней стали началом духовной жизни, попыток осмысления ее и поисков ее смысла, источником трудовой и творческой активности, первопричиной полнокровного наслаждения земными радостями и в то же время преступного повеления. Жизнь предстала перед человеком во всем своем богатстве и разнообразии и по причине сопоставления со смертью, причем даже при наличии веры в загробную жизнь. Эта вера, даже самая искренняя, имела один весьма существенный изъян — в темных глубинах психики все-таки оставались сомнения в возможности такой жизни. Страх был всеобъемлющ и в том смысле, что смерть настигала не только человека, но и все остальное живое.
Страх смерти — это архетип, наследуемый всеми. У отдельного человека, возможно, он возникает еще в утробе матери, хотя ее лоно и самое защищенное место на свете. Но и его защищенность относительна, поскольку мать может быть жертвой насилия или болезней.
Страх смерти положил начало и религиозной жизни, ибо вполне естественно предположить, что она наступает по воле высших сил. В эпоху господства магии человек полагал, что он способен руководить миром и, зная его правила, в основном не очень сложные, но открытые лишь особо посвященным, может изменять его. Однако глубокие раздумья, в первую очередь по поводу смерти, привели его к тому, что он, страшась ее, пришел к выводу, что она насылается тем, кого он назвал богом или богами. То, что они бессмертны, точно отражает общечеловеческий страх перед смертью, поскольку человек спроецировал на них свое неистребимое желание жить вечно. Сейчас вера в бога во многом «проходит» через веру в загробную жизнь, которая в свою очередь покоится на страхе смерти. Таким образом, и с той стороны духовность опирается на тот же страх. «И сотрет бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет: ибо прежнее прошло» (Откр. 21:4). Если бы такое сбылось,
