Модели вибрационного горения, разработанные Бо- рисом Викторовичем, были изящны и просты настолько, что основанные на них расчеты оказались «по зубам» не вооруженным вычислительной техникой разработчикам. Как было это важно в ту пору, когда даже не подозревали о возможностях, которые откроют перед нами еще не рожденные тогда ЭВМ! Расчеты «по моделям» позволили установить связь условий возникновения «дикого гула» с длиной камеры горения.
Более всего меня заинтересовало математическое исследование процесса дробления капель в потоке, осуществленное Борисом Викторовичем с помощью изящного тригонометрического уравнения с учетом всех деформаций сечения капли: из круга — в овал, из овала — в восьмерку и, наконец, в два круга сечения разделившихся капель.
Наши рабочие столы стояли рядом. О работах Бориса Викторовича я узнавал из первых уст, в том числе и об исследовании скорости испарения капли в набегающем потоке. От Бориса Викторовича услышал я впервые и о Сергее Павловиче Королеве. Тогда еще не о знаменитом конструкторе ракет, а о молодом инженере, возглавлявшем группу энтузиастов.
— Однажды, еще до войны,— рассказывал Борис Викторович,— Сергей Павлович — тогдашний мой руководитель, которого мы заглазно называли «СП», поручил мне провести эксперимент по исследованию с помощью киносъемки поведения модели ракеты в аэродинамической трубе... Труба принадлежала другой организации. К техническим трудностям прибавились организационные. Казалось, установленный срок начала опытов сорвется. Но...
Сергей Павлович говорил в таких случаях: «Хочешь сделать дело — найдешь способ. Не хочешь сделать дело — найдешь причину». Борис Викторович сумел найти способ, устранив множество тормозящих дело причин. Что же заставило тогда его преодолеть, как он говорил, «предел собственных возможностей»? Сознание важности цели?
Он напомнил мне про давний случай, когда я не сумел организовать очередных исследований дробления капель в турбулентном потоке. Я был убежден в важности эксперимента — мне это не помогло. А если бы мне поручил провести эксперимент Королев? Может быть, он мог отдавать часть своей воли людям, на время вселять в них свой характер, то есть был, как говорят теперь приверженцы околонаучных мифов, в определенной мере экстрасенсом? Тогда я спросил, не обладал ли Сергей Павлович даром гипнотизера?
— Я скорей признал бы за ним талант полководца, не оставляющего ни у кого даже в душе права сомневаться в правильности и своевременности его указаний. Вот представьте... Идет техническое совещание. Предлагается несколько внешне равноценных проектов — какой выбрать, не ясно. Все неуверенно склоняются к наиболее солидному на первый взгляд — третьему. Будем делать шестой, решает Королев. Через полгода его прозрение приводит нас к успеху. И так почти всегда.
Был период, когда работы над созданием аппарата для мягкой посадки на Луну не могли быть должным образом развернуты из-за того, что конструкторы и ученые не знали точно, какой на Луне грунт. Одни считали, что он твердый. Другие доказывали, что поверхность Луны представляет собой зыбкую лунную пыль. Научные споры повторялись от совещания к совещанию до тех пор, пока на одном из таких совещаний в спор ученых не вмешался С. П. Королев.
— Постановим,— сказал Сергей Павлович категорически,— считать, что грунт на Луне твердый.
— Но ведь это еще не доказано! — возразил один из ученых.
— Спорить об этом можно годами,— ответил ему Сергей Павлович,— а наш проект к концу этого года должен быть завершен.
— Но ведь это рискованно! — вступил в спор один из создателей аппарата для посадки на Луну.
— А вы хотите работать без риска? Придется мне риск взять на себя. Прошу занести в протокол: «Грунт на Луне твердый». Я протокол подпишу.
Борис Викторович Раушенбах вспоминал о том, как несколько суток подряд проходили без сна в поисках недоработок и неисправностей оборудования при подготовке космических стартов. Вместе с другими все эти ночи не спал и С. П. Королев. И притом очень часто шутил: «Работать главным конструктором и приятно и вовсе не трудно: если у вас не получится — я вас накажу; если у вас получится — меня наградят». Эта шутка никому не казалась обидной: все знали, что и награды, и наказания будут результатом объективной оценки промахов или заслуг.
— Однажды,— рассказывал Б. В. Раушенбах,— когда обсуждались результаты одного из космических экспериментов, неожиданно приехали Королев и Келдыш. Королев вел Келдыша под руку и на чем-то горячо, напористо, как умел только он, настаивал. Я знал волевой, иногда озорной характер Королева. По промелькнувшей улыбке, быстрым колючим искоркам карих глаз понял — он испытывает Келдыша «на прочность». Сдержанный, мягкий на вид Келдыш весь «подобрался». Клинки характеров скрестились в долгом споре: агрессивному напору Королева Келдыш ответил корректной твердостью, находя каждый раз четкий логический ход доказательства своей правоты. Спорили до вечера. Задетый за живое Келдыш распалился и не сдавал позиций. Я видел по лицу Королева: именно таким ему нравился собеседник...
Борис Викторович всегда рассказывает живо и увлеченно. Его не оставляет готовность к шутке и образному сравнению, хотя главное его оружие в дискуссии — строгая логика мышления и безупречные математические выкладки. При этом он неизменно остается доброжелательным даже к самым безосновательно неуступчивым оппонентам.
Замечательная рациональность в решении научно- технических вопросов заставляла меня — математика по образованию — завидовать его инженерной хватке?. Я обращался к нему за советами по проведению самых разных экспериментов, просил найти ошибку в выводах формул и расчета... Он помогал всем, кто к нему обращался, пренебрегая ненужными формальностями и не демонстрируя своего превосходства.
Талантливая молодежь оценила это — юные ученые и инженеры потянулись к Борису Викторовичу. Они и составили костяк коллектива, самоотверженно трудившегося с ним в годы запусков первых космических ракет и многие годы спустя.
Коллектив соратников Бориса Викторовича на космической ниве сложился потом, а пока я и Борис Викторович сидели за соседними столами. Тогда и нахлынула на нас новая волна утихнувшей в предвоенные годы игры: настольного тенниса, иначе пинг-понга. Я вспоминаю игру не потому, что она была особенной, и не потому, что захлестнула нас,— так могло быть с любой игрой. Важно для меня, что даже в технике этой игры искали мы ответы на вопросы, возникавшие в ходе нашей работы.
За несколько лет до войны целлулоидный шарик мелькал в фойе кинотеатров, клубов, в московских дворах — играли стар и млад. Потом вдруг исчез... После войны шарик вернулся.
...С ракетками в руках мы плясали около сдвинутых письменных столов в нашей тесной рабочей комнате. Играли в обеденный перерыв, оставались после работы. Повторяли вслух литовские фамилии послевоенных мастеров и чемпионов: Душкисас, Варьяксис, Саунорис.
Мы вступили в секцию настольного тенниса и для начала сделали ракетку по образцу тех, которыми играли «асы». Резиновые щеки самодельных наших ракеток позволяли закручивать шарик в полете.
Мы внимательно присматривались к технике закручивающего удара. Шарик закручивался резким, касательным к нему движением ракетки и летел белой молнией на противоположную половину стола. Тогда это называли драйвом—термин пришел из тенниса. Теперь прием усложнился, и его называют топ-спин. Современные игроки придают шарику немыслимые направления полета и скорости вращения. Но чудеса демонстрировали и в те времена.
— Почему такая траектория у шарика? — спросил Б. В. (мы называли друг друга по инициалам).
— Подъемная сила,— сказал я.
— Да, отрицательная подъемная сила, направленная вниз,— уточнил Б. В.
Уже потом я узнал, что на явление подъемной силы при вращении впервые обратил внимание Рэлей, наблюдавший аномальный полет теннисного мяча. Он объяснил возникновение подъемной силы при обтекании вращающегося цилиндра или шара как эффект сложения циркуляционного движения воздуха с его набегающим потоком. Но исторический час еще не пробил, и Рэлей не усмотрел в странном полете мяча общего принципа возникновения подъемной силы в летательных аппаратах тяжелее воздуха. Это выпало на долю выдающегося русского ученого Н. Е. Жуковского, который увидел механизм того же рода в возникновении подъемной силы, приложенной к крылу самолета (хотя само крыло не вращается), и доказал знаменитую теорему: сила, приложенная к профилю крыла и направленная вверх, перпендикулярно вектору скорости набегающего потока, равна произведению величин скорости, плотности воздуха и циркуляции вокруг крыла. Циркуляция порождает вихрь, срывающийся с задней кромки крыла. В зоне этой кромки смыкаются два потока — с верхней и нижней дуги крыла — и благодаря неравной длине дуг и неразрывности струй имеют разные скорости. Поверхность раздела потоков за кромкой крыла — лента (а точнее, некое тело), где потоки сходятся, извиваются, сворачиваются в спирали, отрывающиеся от крыла и превращающиеся в цепочку вихрей. Такая лента неустойчива, подобно границе жидкости и воздушного потока, в которой возникают колебания, приводящие к распаду жидкости на капли.
