Полет пинг-понгового мячика-шарика, подъемная сила крыла самолета, устойчивость колебаний границы газа с жидкостью, где жидкость распадается на капли,— все это выстраивалось в моем воображении в ряд связанных явлений.
Чемпионами и даже мастерами маленькой ракетки мы не стали, но был в нашей жизни день, когда нам с Б. В. присвоили звание спортивных судей по пинг-понгу. Довольные, мы вышли из Дворца спорта «Крылья Советов». Но что-то нам мешало. Мое пальто стало почему-то слишком просторным, его пальто слегка жало. Дальше мы вели себя, как сыгранная эстрадная пара: синхронно и озадаченно опустили руку в правый карман — все верно, там судейская карточка, потом — оба в левый, опять все на месте, две оторванные пуговицы, они лежат давно, пришить некогда. На минуту успокаиваемся: каждый нашел то, что ожидал. И вдруг, к удивлению прохожих, останавливаемся и начинаем самозабвенно смеяться. Мы обменялись пальто, они совершенно одинаковые, получены в одном месте по талонам, выданным на службе, только у него больше на размер, а в карманах — одно и то же.
* *
Прошло немного времени, и Борис Викторович с группой молодых сотрудников ушел от нас. С. П. Королев снова призвал под свои знамена давнего соратника по ракетным делам. На пороге стоял космический век. Старое слово «спутник» обрело новое значение. Родилась новая профессия — космонавт. Мы гордились, что к этому был столь близко причастен наш коллега!
Изредка Б. В. приезжал в командировки к нам. Рассказы его были зачастую посвящены захватывающей всех теме.
«Накануне старта Королев попросил меня и Феоктистова в спокойной обстановке (уже все было подготовлено) еще раз «проиграть» с Гагариным весь полет. Мы просидели втроем чуть более часа. Когда я свою часть разговора закончил, а Феоктистов был «в разговоре», мне абсолютно нечего было делать. Именно тогда, глядя на деловитого, спокойного Гагарина, я впервые с удивлением и, может быть, восторгом подумал: «Неужели, черт возьми, он на самом деле полетит!» А до этого мы все так были заняты, так много было работы, что для эмоций времени не хватало... Думаю, что и сам Гагарин не пережил сильных потрясений ни при подготовке, ни в самом полете, ни сразу после него. Ведь известно, что не Королев его, а он Королева успокаивал перед стартом».
Затаив дыхание, слушали Б. В. и мы, прежние его сослуживцы, и начинающие свою творческую жизнь юные инженеры и техники. В рассказах Б. В. не было ничего из «острых» подробностей о чудачествах знаменитостей и о закулисных событиях. Чаще всего он обращал наше внимание на те черты знакомых ему и нам людей, которые позволили им стать выдающимися. Б. В. объяснял на первый взгляд необъяснимые их поступки и высказывания, разрушая одну за другой легенды о странности и упрямстве. Все, что он сообщал, было, как говорят теперь, высоко информативно и без поучений поучительно.
В один из своих приездов Б. В. обычной своей скороговоркой наделял нас новыми сведениями из области техники... Казалось, он успел изложить в отпущенное им самому себе время все, что хотел, и уже собирался покинуть нашу комнату, когда, обратившись ко мне, новым, незнакомым тоном произнес:
— А они совсем не дураки.
— Кто? — удивился я.
Старые художники. Те мастера разных школ, что искажают иной раз реальные пропорции на своих картинах, а иногда вообще дают обратную перспективу. Вы об этом знаете.
— Не знаю. Нас в школе учили, что трехмерный мир изображается на плоскости обычной перспективой.
— А вы думаете, что эта перспектива — истина в высшей инстанции? Для художника мир раздваивается, словно ваши капли,— сказал он смеясь.— Только разница, что части мира вовсе не похожи друг на друга, как две капли воды, а мастер должен решить, какую изображать.
Он стал толковать о реальном и перцептивном — чувствуемом нами — пространстве и предложил мне измерить на глаз ширину асфальтовой дорожки во дворе института, на которой мы стояли. Результат получался какой-то странный, хотя мой глазомер казался мне неплохим. Явно нарушались пропорции привычной системы перспективы. Б. В. загадочно молчал.
* * *
...Московский музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина. На втором этаже, за мраморными колоннами, залы отведены школам живописи, в начале нашего века новаторским: импрессионизм, постимпрессионизм. Теперь их лучшие представители стали классиками: Мане, Сезанн, Ван Гог.
Внизу, в конференц-зале музея, идет научно-художественный семинар, докладчик как раз толкует о полотнах, что у него над головой, в залах музея.
Скрипнула дверь, рядом со мной села девушка. Слышу учащенное дыхание опоздавшей и обращенный ко мне полушепот:
— Кто докладчик?
— Раушенбах.
— Искусствовед?
— Нет.
Сказать, кто докладчик,— не поверит. Искусствоведам и художникам докладывает о построениях на картинах Сезанна соратник С. П. Королева, в те годы член- корреспондент АН СССР отнюдь не по гуманитарному отделению.
Б. В. заканчивает цикл лекций.
Прислушиваюсь к репликам, разговору соседей, узнаю об эволюции их настроений от первой к последней лекции. Недоверие. Скепсис. Удивление. Понимание. Острый интерес.
Докладчик, крупнолобый, легкий в движениях, водит указкой по плакатам.
Мне хочется представить его в процессе рассказа, захватившего зал. Но наверно, самое трудное в литературе, как и в живописи,— искусство создать портрет человека в действии. Попробуй нарисовать его в нескольких фразах, хотя ты проработал с ним десяток лет. А сколько раз напряженно следил — не прозевать бы! — за его коронным правым ударом с той стороны пинг- понгового стола... Стараюсь вспомнить знакомые черты и движения, но возникает не лицо Б. В., а лицо Святослава Рихтера — тот же высокий свод черепа, та же крупная лепка мужественного лица, и быстрота движений, и легкость порыва.
Портретное сходство ученого и пианиста не «буквально», но оба они из мастерской одного скульптора. Лицо Бориса Викторовича чуть более земное — я встречал такие у эстонских крестьян. И это не случайность, в нем течет эстонская кровь. Ему ведома музыка высоких сфер, но для него звезды еще и ориентиры траекторий космических ракет. Он один из создателей новой науки — управления космическими аппаратами, и по традиции Борис Викторович открывает Королевские чтения в Москве, принимает делегации иностранных ученых, космонавтов.
На примере Б. В. я вновь убедился, что многообразие интересов не заказано и современным ученым. Пусть не всем дано следовать в этом за великим Леонардо, но я уверен: такое не кануло в Лету...
О том, что классическая система перспективы не единственный способ представить трехмерный мир на двухмерной плоскости картины, знают давно. Почему наряду с прямой существуют на картинах и параллельная и обратная перспективы, обсуждали много раз. Почему так, а не иначе представляли мир разные мастера разных эпох?
Вспоминаю, как пытался ответить на этот вопрос опытный искусствовед-экскурсовод в том самом музее, где докладывал итоги своих исследований Б. В.
«Египетский художник старался передать не реальный, объективный мир, а зрительный или, точнее, чувствуемый (перцептивный) образ этого мира. Ему разрешалось представлять элементы этого мира наиболее удобно и наглядно, а иногда изображать известными зрителям условными знаками. Посмотрите теперь на полотна средневековых художников, где рядом с земным, реальным миром видим мы кусок мистического пространства, «того света», населенного божеством и ангелами. Земные персонажи картины на них не смотрят, они их просто не видят. Византийские и древнерусские художники тоже соединяли земной и небесный мир».
Вероятно, примерно так объяснял экскурсовод отступление старых художников от изображения перцептивного пространства, когда выдалось у Б. В. редкое окно между вседневными обязательными занятиями и он зашел в музей, чтобы отдохнуть и отвлечься.
Аргументация квалифицированного экскурсовода не вполне его убедила. «Большая выразительность» не могла быть единственной причиной отступления от истины, утвержденной, казалось, в последней инстанции. Начались размышления, попытки искать общую причину; ощущалась неясность исходных понятий, необходимость навести порядок.
При широком диапазоне интересов и гигантском объеме поглощаемой информации Борис Викторович всегда умеет очень четко находить и ставить задачу. Он сразу вычленил из огромной проблемы восприятия живописи частную, но совершенно новую и нелегкую задачу, связанную с геометрией и сулившую возможность математического подхода. Возможно, этот случай был подбором не ключа к замку, а замка к ключу, подбором задачи для реализации метода, нужного для того, чтобы возникла «пусковая ситуация». Не умей Б. В. быстро перестраиваться, он, наверное, прошел бы мимо нескольких не очень обоснованных замечаний экскурсовода. Но молниеносно сработал сканирующий луч, выхватил темную тропинку на перепутье исхоженных дорог, а хорошо развитая интуиция сказала — иди! И он пошел, преодолев привычное, но ложное чувство ясности и задав себе вопрос: что представляет тот образ в сознании художника, который переносит он на холст, картон, бумагу?
