Вероятно, примерно так объяснял экскурсовод отступление старых художников от изображения перцептивного пространства, когда выдалось у Б. В. редкое окно между вседневными обязательными занятиями и он зашел в музей, чтобы отдохнуть и отвлечься.
Аргументация квалифицированного экскурсовода не вполне его убедила. «Большая выразительность» не могла быть единственной причиной отступления от истины, утвержденной, казалось, в последней инстанции. Начались размышления, попытки искать общую причину; ощущалась неясность исходных понятий, необходимость навести порядок.
При широком диапазоне интересов и гигантском объеме поглощаемой информации Борис Викторович всегда умеет очень четко находить и ставить задачу. Он сразу вычленил из огромной проблемы восприятия живописи частную, но совершенно новую и нелегкую задачу, связанную с геометрией и сулившую возможность математического подхода. Возможно, этот случай был подбором не ключа к замку, а замка к ключу, подбором задачи для реализации метода, нужного для того, чтобы возникла «пусковая ситуация». Не умей Б. В. быстро перестраиваться, он, наверное, прошел бы мимо нескольких не очень обоснованных замечаний экскурсовода. Но молниеносно сработал сканирующий луч, выхватил темную тропинку на перепутье исхоженных дорог, а хорошо развитая интуиция сказала — иди! И он пошел, преодолев привычное, но ложное чувство ясности и задав себе вопрос: что представляет тот образ в сознании художника, который переносит он на холст, картон, бумагу?
Я не вижу возможности изложить здесь содержание исследований Бориса Викторовича и его выводы. Я пытался лишь рассказать немного о нем самом — ученом, инженере, моем коллеге и товарище. Тем, кто заинтересуется проблемой изображения мира на плоскости холста, рекомендую обратиться к его монографиям.
* *
Творческий путь Б. В. Раушенбаха — это яркий, но далеко не единственный пример диалектики научного мышления, часто уводящего ученого далеко в сторону от первоначально намеченных целей, но отнюдь при этом не нарушающего некий внутренний закон, определяющий сложный путь развития личности.
Помню те далекие годы, когда на первой доске периодически проводившихся у нас в институте шахматных турниров выступал будущий гроссмейстер Юрий Львович Авербах. В то время Юрий Львович строил далеко идущие планы в области нашей науки, дела с его будущей диссертацией были, что называется, «на мази».
Но жизнь диктует свои условия: настал момент, когда научная деятельность Ю. Л. Авербаха вступила в противоречие с перспективой его спортивного роста. Предстоял Стокгольмский турнир, решающая встреча с гроссмейстером Штальбергом. Победа в предстоящем турнире сулила Ю. Л. Авербаху титул гроссмейстера, но требовала напряжения всех его творческих сил.
Когда Юрий Львович захотел узнать мое мнение относительно возможностей «измены» задуманной им диссертации, я привел ему чисто арифметический довод! кандидатов наук существует не одна тысяча, а гроссмейстеров шахмат — менее ста. Не берусь судить, в какой степени этот довод повлиял на сделанный им выбор. Для меня важнее другое: став известным гроссмейстером, Ю. Л. Авербах науке все же не изменил. Он нашел в ней иную грань, позволившую соединить склонность к исследованиям и увлечение шахматами. Юрий Львович работает над книгой по истории шахмат. В качестве первоисточников ему приходится использовать древние рукописи на санскрите (Индия) и на фарси (Иран). Связав историю шахмат с процессом становления научного мировоззрения, Ю. Л. Авербах пришел к выводу, что шахматы стимулировали критический пересмотр господствовавших с древних времен фаталистических концепций, провозглашавших предрешенность всех происходящих в мире событий. Именно шахматная игра наглядно иллюстрировала возможности изменений их хода, обусловленные либо свободой воли, либо вмешательством «его величества случая», вносящего в ход событий неожиданный поворот. Отказ от фатализма был необходим для последующего развития научных теорий, основанных на анализе причинно-следственных связей явлений с учетом их вероятностных свойств.
Подобно тому как Б. В. Раушенбах сумел найти математический подход к изучению произведений искусства, Ю. Л. Авербах совместил историю науки с историей шахмат, обнаружив новое интересное поле для науковедческих исследований.
Абсолютный слух
Царившая в стенах нашего института раскованная творческая атмосфера создавалась во многом благодаря юмору, поэзии, игре и помогала решать новые и важные научно-технические задачи.
Мой друг и коллега Гриша Г. никак не мог получить разрешение на уход в аспирантуру МАИ, в те годы его просто не отпускали с работы. Что он только не придумывал! Однажды начальник поручил ему проверить свою теорию на опыте. Заходит он через пару дней в комнату — Гриша сидит и аккуратно маленьким циркулем кладет точки на теоретическую кривую.
— Вы так быстро провели эксперимент? — спрашивает удивленный начальник.
— Зачем? — отвечает Гриша.— Я просто верю в вашу теорию.
Тогда его отругали, но еще все-таки не отпустили. Это произошло позже, когда он написал научный отчет в стихах. Боюсь, что это научно-поэтическое творение будет утрачено для будущих поколений, помню только рифму «начальник — паяльник».
После окончания аспирантуры Гриша вернулся обратно в институт и защитил диссертацию. Да, в нашем институте работали люди с нетривиальным мышлением. Будучи еще студентом МАИ, который некоторые остряки именовали «вокально-театрально-спортивным институтом с легким авиационным уклоном», тот же Гриша как-то не подготовился по сопромату и попросил у преподавателя разрешения уйти с семинара.
— У вас есть уважительная причина? .
— Да, я должен присутствовать...ну в одном месте, где будет решаться вопрос о моем авиатурне по Европе.
— Хорошо, идите, но принесете оправдательный документ.
На другой день они встретились в коридоре.
— Ну как ваш вопрос?
— Решился отрицательно...
— Сожалею. А оправдательная справка?
Гриша предъявил билет лотереи Осовиахима: он вчера присутствовал в Колонном зале на очередном тираже, и первый выигрыш действительно предусматривал полет на самолетах по Европе. Гришу спасло лишь чувство юмора преподавателя и высокие отметки.
Склонность к шутке не помешала Грише стать впоследствии вполне серьезным научным работником.
После периодов напряженной работы наступает обычно разрядка. Не помню, кто именно из современников Пушкина вспоминал, как, закончив «Бориса Годунова», Александр Сергеевич бегал вприпрыжку по комнате, радостно восклицая: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!»
У нас в коллективе «искусство разрядки» достигало высокого уровня. Менялись лишь формы. Одно время общепризнанной формой была игра в составление слов. Кто-нибудь предлагал вниманию остальных любое длинное слово. Побеждал тот, кто из букв этого слова мог составить наибольшее число различных слов. Чемпионом безоговорочно признавался Владимир Иванович Скобелкин (тогда кандидат, а ныне доктор технических наук) — человек одаренный не только в науке, но и в далеких от нее областях.
Не миновала нас и лихая бурсацкая забава: чем-то «не угодившего» человека хватают четыре дюжих молодца, вмиг переворачивают и ставят на голову — в состояние совершенно беспомощное. Спасибо, хоть держат и не дают упасть...
Кому-то, возможно, подобные шутки покажутся странными и неуместными: «Солидные люди, ученые, а ведут себя, как школяры...» Однако, будучи учеными, «солидными людьми» мы тогда еще не были. Нашему руководителю, еще не профессору, Абрамовичу было около тридцати, а мы и того моложе. А главное, жили мы напряженно, много работали, недоедали, недосыпали — почти все так жили в то трудное военное время,— и «студенческий дух» помогал нам и переносить тяготы и отдыхать. Молодость есть молодость несмотря ни на что — отсюда то шалости, то стихи...
Появился у нас новый сотрудник — стройный, с правильными чертами лица, с кружочком ранней «тонзуры», попросту с естественно полысевшей, а не выбритой Макушкой и такой же ранней сединой. Мы увидели в нем чеканное лицо библейского персонажа Иосифа Флавия в описании Л. Фейхтвангера. То ли нам показалось, что он глянул надменно, едва поздоровался, то ли так оно и было — новички ведь нередко бывают либо излишне робки, либо, напротив, высокомерны, но это не более чем защитная маска,— словом, созданный нашим воображением Иосиф Флавий многим из нас «не глянулся». Дня через два он подвергся сначала «боевому крещению»— те же четыре дюжих молодца поставили его все-таки на голову... А потом Клячко сочинил задиристую эпиграмму:
