Ознакомительная версия.
Т. Н. Юдина предлагает представить эти модели интеграции через два измерения: структурное и культурное.[89] Ее предложение базируется на идеях, высказанных, в частности, С. Рексом,[90] который отмечает две главных особенности мультикультурного общества: оно гарантирует равенство возможностей (в структурном измерении), терпимость и поддержку культурных различий (в культурном измерении).
Культурное измерение охватывает отношения и поведение, нормы и мораль, язык и религию, а также другие вещи, которые находят свое отражение в каждодневной жизни и образе жизни в целом. Путь, по которому иммигранты становятся частью нового общества в культурном измерении, идет в основном через адаптацию.
Структурное измерение относится к правам и власти, статусу и престижу, доступу к материальным и нематериальным благам. Иначе говоря, оно определяется положением иммигранта в экономической, социальной, политической подсистемах общества. Культурные аспекты также имеют место в области структурного измерения. Способ, благодаря которому иммигранты становятся частью общества в структурном измерении, и процесс, при помощи которого они могут достичь желаемого положения, называется объединением.
Эти два измерения интеграции как аналитические инструменты, в теоретическом плане, могут рассматриваться изолированно друг от друга, но в реальной практике они неразрывно друг с другом связаны. При этом трудно выявить прямые причинные отношения между культурным и структурным измерениями. Скажем, если определить структурное измерение как основное, то, как только группа иммигрантов достигает престижного положения в обществе, дифференциация власти и дискриминация между группой иммигрантов и обществом большинства значительно уменьшается. Иммигранты могут тогда использовать эту власть, чтобы добиться признания своей культурной специфики. Но, как показывает реальность, равенства прав де-юре недостаточно, чтобы иммигранты были признаны равными как в культурном плане, так и в отношениях с аборигенами. Кроме того, иммигранты, как правило, занимают все-таки более слабые позиции в новом обществе и потому власти, которой они обладают, недостаточно для получения признания в культурном измерении. Многие аборигены отказываются принимать увеличение разновидностей в нормах и формах культуры. Кроме того, коренные жители зачастую считают, что расширение социальных прав иммигрантов угрожает их собственной позиции в структурном измерении. Следует упомянуть о существовании еще нескольких теорий:
– теория мировых систем доказывает, что международная миграция является производной расширяющегося глобального рынка;
– теория социальных сетей трактует сети как наборы связей, соединяющих мигрантов, давних мигрантов и не мигрантов в стране происхождения и принимающих странах через родственные связи, дружеские отношения и т. д. Сети представляют собой своеобразную форму социального капитала, с помощью которого люди понижают затраты и риски при миграции, а ожидаемые прибыли от миграции увеличиваются. Когда механизм миграции уже запущен, социальные сети сами становятся одной из причин миграции, потому что обещают снизить риски и издержки, связанные с миграционным перемещением, и повысить от него отдачу;
– теория совокупной причиной обусловленности предполагает, что каждый акт миграции изменяет социальный контекст, в пределах которого последующее перемещение людей становится более вероятным. Рассматриваются шесть социально-экономических факторов, на которые потенциально воздействует миграция этим совокупным способом: распределение доходов, распределение земли, организация сельского хозяйства, культуры, региональное распределение человеческого капитала и социальное значение работы;
– теория миграционного процесса рассматривает миграцию как трехстадийный процесс: начальная стадия – формирование территориальной подвижности населения; основная стадия – собственно перемещение; завершающая – приживаемость мигрантов на новом месте.
Среди правоведов, изучающих процессы миграции, нет единого мнения относительно их природы. Одни отдают предпочтение рационалистическому, микроэкономическому подходу к пониманию миграции,[91] а другие[92] концентрируют свое внимание на институтах, процессах и правах как основных моментах объяснения процессов миграции. По словам П. Скука, многие ученые-правоведы вообще сомневаются в возможности развития «науки о законе» и считают необходимым направить все внимание на анализ и оценку законодательной базы в области миграции.[93]
Вместе с тем достаточно рельефно прослеживается развитое в США научное направление, пытающееся объяснить, как закон формирует международную миграцию и как иммиграция, в частности, влияет на американскую экономику. П. Скук анализирует трудности в регулировании иммиграции и пытается проанализировать, почему существует большая разница между принятыми иммиграционными законами и реальным их воплощением. Кроме этого П. Скук, используя идеи Роберта Мертона о явных и латентных функциях, говорит, что невыполнение законов об иммиграции фактически обслуживает некоторую социальную латентную функцию: создается возможность обходить или не показывать вообще неоднозначное отношение населения принимающих стран к нелегальной миграции, которую он описывает как «преступление без жертв». Тем самым П. Скук доказывает, что закон чрезвычайно ограничен в средствах регулирования международной миграции, особенно ее нелегальной составляющей – «комплекса множества стимулов, где индивиды и группы принимают решение, когда и куда им мигрировать». С этим трудно не согласиться, ведь зачастую юридические факторы (в первую очередь – реализация закона об иммиграции) сдерживаются финансовыми возможностями страны иммиграции или идеологическими мотивами.
§ 3. Характеристика постсоветских миграций с позиций миграционных теорий
В предыдущей главе мы постарались рассмотреть существующие концепции миграции в их разнообразии, чтобы на их основе проанализировать миграционные процессы в постсоветском пространстве. На наш взгляд, постсоветские миграции примечательны тем, что в них очень хорошо прослеживается субъективное измерение – например, восприятие миграции как «возвращения домой», свидетельствующее о сложности поиска идентичности в специфических условиях «интернациональной» империи.
На Западе ученые, анализирующие постсоветскую миграцию со структуралистских позиций, используют преимущественно исторические и политологические подходы и рассматривают миграцию населения в более широком контексте – контексте распада империи. Тем самым они меняют существовавшую ранее привычную конструкцию оценки, где в центре внимания находились экономические структуры, вынуждавшие людей к миграционным перемещениям; теперь их место занимают структуры политические. Чтобы доказать правильность своего подхода, они указывают на то, что прежний взаимообмен населением между Россией и бывшими союзными республиками прекратился, зато на рубеже 90-х гг. внезапно выросла односторонняя миграция в Россию, и параллельно с ней по всему постсоветскому пространству широко распространился процесс этнической консолидации. Для объяснения всего этого как раз и используется парадигма распада империи. Западные историки и политологи полагают, что характер отношений между Россией и республиками предопределил перетекание населения сначала в колонии, а затем, когда империя рухнула, – обратно в метрополию.
В самой России имела место еще более фундаментальная переоценка природы миграционных процессов советского периода, что, безусловно, было связано с переоценкой истории per se. О вынужденных миграциях заговорили как о долговременном явлении. Начало им положила эмиграция в ходе революции 1917 г. и сразу после нее, продолжение они получили в принудительных перемещениях значительных социальных слоев в 30-е гг. и целых этнических групп в канун и во время Второй мировой войны, а завершение – в вынужденных миграциях из зон экологического бедствия и в массовых передислокациях военнослужащих на исходе советского периода и в первые годы после него. В новом прочтении истории советской миграции, предложенном С. Обергом и Е. Бубновой, вообще утверждается, что принудительная миграция была в СССР широко распространенным феноменом. Из тех, кто родился в европейской части бывшего Советского Союза между 1880 и 1920 гг., от 5 до 10 % вынуждены были сменить свое место жительства из-за социального происхождения, идеологических убеждений или этнической принадлежности.[94]
Вынужденные миграции сосуществовали с добровольными перемещениями по экономическим мотивам – такими, как переезд квалифицированных рабочих и специалистов в союзные республики. Там, благодаря проживанию в крупном или даже столичном городе и высокому социальному статусу, которым автоматически наделялись кадры, присылаемые из России, перед ними открывались лучшие возможности продвижения вверх по социальной лестнице. Однако и этот процесс в значительной мере контролировался государством, например, через систему распределения специалистов. Хотя в своей первооснове многие перемещения объективно были добровольными (в том смысле, что не были бегством от насилия), а на сторонний взгляд, даже обещали некоторые преимущества их участникам, многие из тех, кто сейчас возвращается в Россию, субъективно воспринимают те перемещения как предпринятые не ради личной выгоды, а «во исполнение долга перед Родиной». Для русских, возвращающихся в настоящее время в Россию, такое восприятие является важным психологическим моментом, затрудняющим процесс адаптации. Государственная политика расселения мигрантов в сельском захолустье, нацеленная на «возрождение российской деревни», у этих людей вызывает отторжение. Она воспринимается переселенцами как попытка заставить их принести государству очередную жертву.
Ознакомительная версия.
