Ознакомительная версия.
Темноволосым был Адам Чарторыйский (о том, что у него роман с великой княгиней, во дворе не говорил только ленивый, но самые скрупулёзные исторические исследования великого князя Николая Михайловича убедительно доказали: да, он любил её, да, она относилась к нему с нежностью, но ни она мужу, ни он не изменяли). Тем не менее пан Адам поплатился. Похоже, исключительно за цвет своих волос. Правда, Фёдор Васильевич Растопчин, человек не робкого десятка, отказался писать приказ, защищая честь великой княгини. Благодаря заступничеству графа Чарторыйский оказался не в Сибири, а при дворе короля Сардинии. В качестве российского посланника.
Пройдёт много лет, и они встретятся на Венском конгрессе, том самом, где на долю русской императрицы выпало столько унижений. Пан Адам записал в дневнике: «Здесь я вижу её, сильно изменившуюся, но для меня всё ту же, и всё те же и её и мои чувства (они утратили прежний пыл, но всё ещё сильны, и мысль, что я не могу видеть её, причиняет мучительную боль). До сих пор я только один раз видел её. Был принят плохо и весь день несчастен… Снова чувство долга вынуждает нас… Она, как всегда, истинный ангел… Она моя первая и по-прежнему единственная любовь… Трагический исход её единственной неверности оскорбил некоторые самые деликатные чувства. Но это меня не оправдывает, ибо я простил от всего сердца, а она не прощения, но любви, понимания и обожания достойна».
А она пишет матери, с которой всегда была откровенна: «Принести в жертву официальному положению счастье всей своей жизни, расставаясь с человеком, в котором в течение лучших четырнадцати лет жизни привыкла видеть своё второе я…» Эти строчки многое объясняют в их отношениях. Он прямо пишет о любви, она признаёт, что долгие годы видела в нём самого близкого человека. Наверное, оба гнали от себя мысль о физической близости, которая была так желанна и – невозможна. Тогда, в те счастливые четырнадцать лет она не могла предать мужа, он – друга. Теперь – поздно. А если заглянуть в будущее, которое нам-то известно, то можно допустить, что для неё существовала ещё одна преграда: она продолжал любить своего неверного, своего странного, неуловимого мужа.
Но до этого ещё шестнадцать лет, а тогда, после выходки Марии Фёдоровны, Павел несколько остыл и усомнился в обвинениях, выдвинутых супругой (он-то её хорошо знал!). Он спросил графиню Шарлотту Карловну Ливен, может ли у родителей-блондинов появиться темноволосый ребёнок, мудрая фрейлина успокоила монарха: «Господь всемогущ».
Как просто было бы сейчас доказать отцовство Александра, в котором он, кстати, и не сомневался. Сомневалась ли на самом деле Мария Фёдоровна или ей во что бы то ни стало нужно было заронить недоверие к жене в душу старшего сына? Она знала Александра: он от природы подозрителен.
Когда Машенька (мать называла её Мышонком) неожиданно умерла, не прожив и года, Елизавета была в отчаянии. Свекор искренне сочувствовал. Свекровь не скрывала равнодушия. Александр переживал, но находил утешение в романах с многочисленными светскими красавицами.
О донжуанских похождениях Александра Павловича я уже рассказывала. Теперь – о его отношениях с женой, отношениях, сложившихся так трагически-нелепо, что именно в них, мне кажется, скрыт источник преследовавшей его душевной дисгармонии, выход из которой он пытался найти в мистических исканиях. А выход был рядом – благородная душа, способная его понять. Он пришёл к этому слишком поздно…
После смерти императора Павла юной императрице казалось: ещё немного – и её вторая родина станет такой же свободной, как Баденское княжество. Её муж, её император уже сделал так много!
Но на третьем году царствования Александр вернул ко двору генерала Аракчеева. Елизавета Аракчеева презирала, не понимала, что может быть общего у её утонченного супруга с этим грубым, жестоким мужланом. Но мнение жены уже ничего не значило для Александра: их отношения окончательно разладились. Её активное участие в политике закончилось. Теперь она была просто свидетельницей того, что происходило с Россией. Делала для страны, что могла (о её помощи армии и пострадавшим от войны 1812 года речь впереди).
Когда Аракчеев начнет организовывать военные поселения, она попытается выступить против, вразумить Александра. Ведь военные поселения образуют в итоге особую касту, которая, не имея с народом почти ничего общего, может сделаться орудием его жестокого угнетения. Напрасно она будет подыскивать самые убедительные слова, взывать к состраданию. Откроется неожиданное и страшное: Аракчеев – всего лишь старательный исполнитель, автор – император. Более того, окажется, что Аракчеев на коленях умолял царя отказаться от распространения поселений. Александр был непреклонен: военные поселения «будут во что бы то ни стало, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова». Это больше ста километров…
Елизавета потрясена. Ей казалось, она знает своего мужа. Да, он лукав, но ведь добр, благороден…
Но военные поселения – это уже после возвращения из Заграничного похода, после победы над Наполеоном. Причиной первого их конфликта на политической почве стал не кто иной, как Адам Чарторыйский. Вернув князя Адама в Петербург, Александр сразу назначит его министром иностранных дел. Елизавета будет против: сложные отношения с Польшей не дают возможности быть уверенными, что польский патриот будет безоговорочно стоять на страже интересов России. Удивительно, но она – более русская, чем Александр. Он окружает себя теми, кто, как ему кажется, предан лично ему (как часто это повторялось и до, и после!). Она хочет видеть во власти тех, кто предан России.
Последнюю надежду на семейное счастье разрушило увлечение Александра Марией Антоновной Нарышкиной. Об этой женщине я уже рассказывала. По мнению двух фрейлин, хорошо знавших отношения при дворе, Елизавета легко могла вернуть любовь мужа. Если бы захотела.
Кто знает, может быть, и сам Александр надеялся, что жена попытается отвоевать его у соперницы, забудет о гордости. Но от гордости, если она есть, отказаться невозможно. Легче отступить с видом холодной независимости. А уж что там на сердце, никому не должно узнать.
Когда началась война с Наполеоном, Елизавета отдала на нужды армии все свои драгоценности, все личные сбережения. Помогала увечным, семьям, потерявшим на войне кормильцев. В Центральном государственном историческом архиве хранится фонд канцелярии императрицы Елизаветы Алексеевны. По сравнению с фондом свекрови – крошечный, всего пятьдесят одна единица хранения. Но это – не солидные, скрупулезные финансовые отчеты, как в фонде Марии Фёдоровны. Это личные просьбы о помощи, обращённые к женщине, на которую – последняя надежда. Это письма пострадавших во время войны 1812 года, во время наводнения 1824 года. Благотворила она втайне, её добрым делам только Бог был свидетелем. Для неё, человека истинно православного, благотворительность напоказ была невозможна. Она отдавала не лишнее, а последнее, не чужое – своё.
«Императрица предстала передо мной как ангел-хранитель России… Её чувства и мнения приобрели силу и жар в горниле благородных идей. Я была взволнована чем-то необъяснимым, шедшим не от величия, а от гармонии её души», – вспоминала не склонная к лестным отзывам о современниках мадам де Сталь.
А биограф Елизаветы, великий князь Николай Михайлович, имевший доступ ко всем документам, какие сохранились с александровских времен, писал о том, какую роль играла тихая императрица во время Отечественной войны: «Дотоле забытая всеми, Елизавета Алексеевна явилась ангелом-хранителем всех страждущих, и имя её стало сразу известно в России, где в самых разнообразных закоулках вспоминали о ней с благословением. Елизавета показала, что могла стоять на высоте своего положения».
Действительно, о глубоком и искреннем – не показном патриотизме царицы, о её помощи раненым, потерявшим кормильцев, осиротевшим, лишенным крова в тяжкие для России годы узнала вся страна. «Кто из русских может забыть кроткую Елизавету, венценосную супругу Александра Благословенного? Кто из русских может вспоминать о ней без умиления и чувства душевной, искренней признательности? Эта добродетельная государыня, мать сирот и несчастных, употреблявшая все дни незабвенной жизни своей на утешение страждущих и находившая сладкую, единственную награду в тихом, ангельском сердце своём, – была для России как некий дар всевышней благодати».
Это отрывок из «Заметок и дневников» современника Елизаветы Алексеевны Леонтия Васильевича Дубельта. Об этом человеке советская историография создала совершенно искажённое представление: ну что в недавнем прошлом могли сказать о начальнике штаба Отдельного корпуса жандармов, управляющем III отделением Собственной Его Величества Канцелярии?! Впрочем… сейчас тоже немного найдётся таких, кто скажет доброе слово, к примеру, о Феликсе Эдмундовиче Дзержинском. Таковы уж издержки профессии… А на самом деле был Леонтий Васильевич человеком благородным и отчаянно храбрым. В наполеоновских войнах проявил себя героем. При Бородине был тяжело ранен, но как только смог встать на ноги, немедленно вернулся в строй. Как большинство тогдашних офицеров, был Дубельт известен свободомыслием, причём столь нескрываемым, что когда начались аресты декабристов, многие с удивлением спрашивали: «Что же не берут Дубельта?..»
Ознакомительная версия.
