пока жив. Поэтому вокруг этого пятна всегда шла борьба не на жизнь, а на смерть. Тот, кто встаёт в этот луч, тот существует. В этот луч встаёт тот, кто является концентрацией Бытия как символ объективной реальности, независящей от человеческой грёзы, фантазий, воображения и так далее. Это объективное Бытие. Оно воплощается в личности кесаря, фараона и так далее. Поэтому, собственно говоря, люди очень всерьёз относились к фараонам и кесарям: как к живым богам. Не потому что они были идиоты или сикофанты, или там подлизывались, боялись топора, палача, или хотели каких-то чинов, званий и так далее, а потому что действительно в этих фигурах воплощалось Бытие.
Но специфика политического общества в том, что между этим Бытием и самым последним элементом человеческого пространства («атомом») есть обратная связь. Это не то, что какой-нибудь раб может стать сатрапом. Бывало, что и сатрапом. Но не в этом дело. А в том дело, что раб мог дойти до фараона или через какие-то инстанции передать своё предельное недовольство, неким образом просигналить. И позиция фараона, его причастность к Бытию, его воплощение Бытия, – она тоже касалась и раба в самом низу: это каким-то образом шло вниз. Все эти люди были ангажированы в некоем целостном проекте. Собственно говоря, это было и есть движение того, что Гегель называл «мировой дух». Вот это поднятие импульса снизу вверх и опускание сверху вниз, и фараон как центральная такая фигура, которая стоит между небом и землёй.
Поэтому можно сказать, что политическое общество – это триптих. Это триптих Бытие-власть-дух: Бытие и власть – как синонимы, и дух в гегелевском смысле («Мировой дух»), который является «кровью», обменивающей все состояния, все пласты человеческого пространства снизу доверху и соединяющей их. Это не значит, что это тот Дух, о котором говорят пророки. «Мировой дух» в смысле Гегеля и Платона – это не Дух в смысле Библии и Корана. Поэтому, когда мы, единобожники, говорим о Духе, мы подчёркиваем: Святой Дух. Когда Гегель говорит о духе, он говорит «Weltgeist», но это не Святой Дух, это «социальный» дух. Поэтому-то он и сказал, что этот Weltgeist на последнем этапе своей динамики выражается в Прусской монархии. На самом деле очень реально это говорил, и, кстати, его не поняли, начали над ним издеваться, что «гора родила мышь» и так далее. Он очень серьёзно сказал, что прусский монарх – это воплощение Бытия в его (гегелевском) смысле. Но тогда уже всё было настолько либерализовано и настолько было царство модерна кругом, что никто не понял, о чём Гегель толкует. Так вот, это – политическое общество. Это триптих Бытия, власти, духа, в котором идёт взаимообмен по вертикали.
Не оно выдвинуло. Оно консолидировалось вокруг лидера, потому что оно консолидируется вокруг концепции Бытия, которая становится живой и воплощается в этой фигуре.
Наполеон был последний человек в истории модерна, который пришёл к власти архаическим, или классическим, образом, то есть с нуля. Мы не говорим о Каролингах, Капетингах, о французских династиях, казнённом Людовике, который был последним отголоском того сакрального. Всё шло по наследству, по наследству, а потом обнулилось, – хаос, пляска карманьолы на площадях, гильотина, период директорий, Баррас и так далее. И всё – чистый лист, «перезапуск». Появляется лейтенант, который потом попросту убегает из Египта, приходит и в конце концов, вырывая из рук папы римского корону, надевает её на себя, и вот – он император. Его французское общество выдвинуло? Да нет. Оно консолидировалось вокруг него, потому что все эти люди на самом деле Бытия не имели, а имели реальность смерти, выражавшейся в гильотине, они были в хаосе чистой деструкции.
И Наполеон явился и, пусть даже это очень инфернально, он явил в себе конкретный прорыв онтологии: это конкретное Бытие, которое тут же стало строить все остальные выродившиеся монархии. Они стали строиться вокруг него. То есть он вступил в этот луч в тёмном храме, который падает в единственное пятно на полу, о котором я говорил. Он ступил и стал единственно реальным, единственно живым, сакральным, – и все так его и воспринимали. Поэтому его так и ненавидели монархи вокруг, потому что они понимали, что они выродились в отношении онтологии, они уже как-то очень условно воплощают этот символический принцип. А вот человек с нуля, с чистого листа вступил в это. Так же, как Август. Август, собственно говоря, тоже был никто. Почему ни прусский король, ни австрийский император не осмеливались себя прямо соединить с языческим Римом, а Наполеон соединил себя с Римом, с кесарем? Значки легионов с орлами, и его герб с пчёлами, – это он не сам придумал, это было в его дворянском гербе, он корсиканский дворянин. На его гербе, кстати говоря, изображены пчёлы, это тоже в общем-то очень старый, очень архаический языческий герб, который по форме напоминает шестиконечную звезду. Это сакральный символ – шестиконечная звезда. И на мантии много пчёл, которые связаны с солнцем, с концепцией солнца, с культом солнца. Потому что пчёлы – это мёд, а мёд является одним из символов благодати солнечной.
Поэтому политическое общество – это проблема власти, это тема власти как Бытия. А что касается государства, которое появляется с эпохой модерна, то там власти нет. Там есть контроль. А контроль есть нечто противоположное власти. Контроль – это препятствование Бытию быть, если можно так выразиться.
То есть, говоря образно, этот самый лучик света огорожен заборчиком и поэтому из темноты люди не могут зайти в этот луч?
Совершенно точно. Заборчик есть, а по поводу лучика и по поводу этого пятна – большой вопрос. На самом деле, аппарат первоначально возникает как заборчик вокруг этого лучика, то есть лучик по инерции существует, и там ещё существует, допустим, какой-нибудь Луи XIV, который говорит «L’État c’est moi» («Государство – это я»), но вокруг него уже существуют какие-то анонимные клерки, шелестят персонажи без имени, которые либо реализуют некий проект, либо не реализуют. Возникает процедура, возникает разрыв между теми людьми с именем, которые приходят на «министерство», и теми людьми без имени в «министерстве», которые всегда остаются, кто бы ни пришёл сверху. И формируется, как признак эпохи модерна, аппарат, который является отличительным признаком государства. Это совершенно самостоятельная реальность, которая пресекает взаимодействие верха и низа. Первая функция государства – это разрыв между
