При этом следует избегать соблазна обвинить популизм в «идеологическом промискуитете». При всей открытости популизма последний не может вступать в контакт с любой идеологией. Хотя концептуальное ядро популизма слабо, оно все-таки есть. Поэтому очевидный антиэлитизм не позволяет популизму идти на использование идей и позиций, ассоциирующихся с истеблишментом.
Таким образом, критика популизма за его неопределенность и невозможность выделить его ключевые черты не замечает, что данная неопределенность (а точнее, фрагментарность) и есть одна из ключевых черт популизма. Популизм не может существовать как комплексная самостоятельная идеология, он постоянно пользуется концептуальной сердцевиной других идеологий. Однако это не означает, что популизм неузнаваем как определенная идеология. Его можно выделить как самостоятельное идеологическое течение, обладающее собственными рамочными характеристиками. Поэтому политический анализ идеологической реальности должен сосредоточиться не столько на обнаружении популистских черт в деятельности той или иной парии (политического лидера) – это довольно легко сделать. Гораздо более интересно посмотреть на то, пользуется ли какой-либо политический актор популистскими приемами, оставаясь при этом в рамках определенной комплексной идеологии, или мы имеем дело с идеологией популизма, «присосавшейся», как вирус, к концептуальному ядру жизнеспособной идеологии.
Можно предположить, что такой подход наконец-то сможет разрешить «загадку» уникальности КПРФ, но это уже другая история.
III. Идеология в контексте
В современной политической жизни стало трюизмом утверждение, что у власти должны находиться истинные профессионалы-управленцы, владеющие эффективными механизмами решения социально-экономических проблем, а не демагоги-политиканы, спекулирующие на массовых политических пристрастиях. С идеологической точки зрения это не более чем попытка власть имущих освободиться от ценностного обоснования своего политического господства: они властвуют не потому, что являются достойными людьми с определенными политическими принципами, а потому, что владеют эзотерическим управленческим знанием, которое освобождает их от необходимости иметь политические убеждения.
Попытки властей предержащих дистанцироваться от идеологии не новы и вполне объяснимы. Соотношение власти и идеологии определяется тем, что политическая власть в любой форме не обладает какой-либо априорной «идеологией власти» как беспрекословно принимаемой совокупностью убеждений, ценностей, моделей поведения и культурных стереотипов. Взаимодействие государства с идеологией (идеологиями) всегда представляет собой открытый сценарий. Иными словами, притязания государства на идеологическую монополию есть именно притязания, а не монополия как таковая. Можно сказать, что монопольная идеология (читай – национальная идея) – не статус, а процесс, в ходе которого политическая элита (и контрэлита) пытается добиться общих убеждений, ценностей и культурных интерпретаций со стороны граждан государства.
Данный процесс так или иначе проистекает из двух важнейших идеологических потенциалов: способности человека к преобразованиям и склонности человека к созданию иерархических ценностных систем и суждений о мире. Говоря современным научным языком, этот процесс можно назвать дискурсом, а точнее, доминирующим дискурсом, и способность вырабатывать такой дискурс определяет доминирующие идеологические позиции политического класса. На протяжении XIX–XX веков власть имущим приходилось быть все более и более идеологичными (хотя последние чаще всего стремились убедить граждан в обратном). Усиление необходимости в получении народного доверия увеличивало значение публичного политического курса, который мог (и может) получить массовую поддержку только на основе идеологически мотивированных доводов, а не путем пересказа учебников по экономике и менеджменту. Несмотря на разговоры о конце идеологии, успеха в современной политике добиваются те силы и люди, которые лучше обосновывают «идеологизированное будущее», а не те, кто демонстрирует способность решать конкретные политические проблемы.
Публичное ценностное измерение власти
В свое время «фрейдистская оговорка» Бориса Грызлова о том, что парламент – это не место для дискуссий, вызвала массу едких замечаний со стороны журналистов и оппозиционных политиков. По сути, Грызлов воспроизвел архаичный политический идеал (если по поводу нынешней российской политической элиты вообще применимо понятие политических идеалов) ancient regime, ностальгию по которому в Европе одним из последних продемонстрировал лорд Солсбери в письме к королеве Виктории: «Этой обязанностью произносить политические речи, осложняющие работу Ваших слуг, мы всецело обязаны мистеру Гладстону» (цит. по: [Pugh, 1982, р. 3]). Это было написано в 1887 году и в письме, не предполагавшем публичного оглашения. Таким образом, в странах развитого парламентаризма уже тогда было очевидно, что политика старого режима безвозвратно уступила место идеологизированной легитимации политического курса. Ценностное обоснование политики существовало и до этого, однако общепризнанная идеологическая легитимация власти стала реальностью не раньше рубежа XIX–XX веков. Именно с этого момента в развитых странах Запада постоянное публичное объяснение и обоснование действий власти перед обществом стало непрерывным процессом. И обоснование это неизбежно осуществлялось в тех или иных идеологических терминах.
Именно необходимость идеологического обоснования деятельности власти демонстрирует ее (власти) «демократический лимит»: политическая власть в условиях демократии может представлять те или иные интересы народа или его частей, но быть народом такая власть не сможет никогда. Поэтому власть как государственное управление в условиях демократии не может обладать собственной ценностью, а значит, не имеет никакой «априорной идеологии» как системы убеждений, принимаемой населением без дополнительных вопросов. Идеологическая составляющая деятельности избираемого правительства всегда представляет собой открытый сценарий и проявляется как обнаружение «истинных целей» политического курса. Именно за доказательство «истинности» своих целей борются политические оппоненты в условиях реальной политической конкуренции. При этом данная «истинность» имеет идеологический (а не экспертный) характер, так как на экспертном уровне современный процесс государственного управления по большому счету не зависит от смены власти.
Однако не стоит отождествлять идеологическую легитимность с позицией чистой политической веры, подобные моменты в политической жизни крайне редки (можно сказать, случайны). Гораздо больше диалектического потенциала в понимании идеологической легитимности содержится в известном афоризме Гоббса: «Auctoritas non Veritas facit legem»[46], что по большому счету означает: если власть остается безнаказанной, она считается справедливой, даже если ей не верят в прямом смысле этого слова.
Такое неоднозначное проявление общественного доверия создает возможность для идеологической конкуренции, которая может проявляться на двух фронтах. На одном выдвигаются альтернативные цели, для достижения которых необходимо получение политической власти. Так как дискуссии по поводу задач современных демократических правительств, как правило, лежат в русле дискурса «общего блага», оппозиционеры могут убеждать избирателей, что данное благо состоит не в том, на чем настаивает действующее правительство [Dijk, 2004]. В современной политике противостояние чаще всего разворачивается на другом фронте, где обсуждается конкретный политический курс. И основные усилия конкурирующих политических сил сосредоточены не на объяснении своей платформы, а на доказательстве того, что оппоненты не выполняют (или не смогут исполнить) взятых на себя обязательств, получив (или стремясь получить) контроль над государственным управлением.
В условиях усиления популизма не только как инструмента пропагандистской агитации, но и как самостоятельной идеологии[47] значение идеологических споров по поводу успешности правительственного курса постоянно возрастает. Однако данный тренд является следствием не только новейших политических тенденций, он есть следствие глобального перехода от «старого режима» к Современности, когда происходила трансформация представлений об уместности власти, и если традиционная основа подобной уместности – статус, то современная основа – соглашение или договор. Именно такая трансформация привела к демонтажу традиционного органического communitatum communitas, в условиях которого было невозможно формирование современных идеологических дискурсов (см. об этом: [Collini, Winch, Burrow, 1983, p. 207–246]). Только повсеместное распространение представлений о способном к самореализации индивиде сделало возможным формирование социального идеологического дискурса/дискурсов как коллективного согласия или компромисса. Такой характер идеологического дискурса отличает его от «чистой» веры, которая в контексте политики либо случайна (фрагментарна), либо опирается на вполне материальный репрессивный потенциал. Правда, следует отметить, что на рубеже XX–XXI веков названная выше фрагментация стала усиливаться, получив автономное ценностное измерение под названием мульти-культурализма[48].
