«Последние семьдесят лет в России кричат „словесность в опасности!“. Поводы являлись ежедневно, но парадоксальным образом именно сегодня, когда впервые в большевистской империи принят Закон о печати, крушение русского литературного процесса стало столь вопиющей реальностью. Литература остановилась — и ее как бы не стало.
Такой результат для большинства участников этого самого процесса оказался, видимо, неожиданным. А между тем — уже года три назад было ясно, что главные литературные поезда московских толстых журналов встали на пути, ведущие в пропасть.
Памятен тогдашний отчаянный выкрик со страниц „Правды“ писателя-сталинца Петра Проскурина в адрес рьяных издателей Набокова и Пастернака: некрофилы! Даже его единомышленники опустили глаза, а „либеральная жандармерия“ мигом стоптала простака в порошок — его и по сей день не слышно. А ведь нынче это можно трактовать не как малоаппетитный эксцесс, но — прозорливое предупреждение. И уж вовсе разумной мерой кажется теперь предпринятая три года назад попытка ограничить подписку на периодику, но тогда по этому поводу разразилась подлинно народная революция, в которой участвовал „каждый, кому дорога судьба перестройки“, во главе с неугасимым „Огоньком“. Однако теперь ясно, что под фанфары и дудки, перебраниваясь и веселясь, отыскивая все новые иконы и не переставая славить самих себя за смелое ниспровержение ненавистной цензуры, пестрый табор отечественной словесности направился прямиком не в страну обетованную, но, как всегда, в чевенгурское царство.
Страсть к самообразованию. Одним из первых ее продемонстрировал замшелый Михаил Алексеев, до недавнего времени редактировавший „Москву“ (кстати, напечатавший некогда с подачи Симонова „Мастера и Маргариту“) и прочитавший года четыре назад роман Набокова „Защита Лужина“ — роман довоенный. И сказал, видно: ничего антисоветского, тиснем, — теперь можно. „Лужина“ тиснули. Это, кажется, и послужило сигналом. Можно лишь догадываться, каким там образом утрамбовались за годы обслуживания брежневского двора мозги всех этих главных редакторов: Ананьева из „Октября“, Баруздина из „Дружбы народов“, Дементьева из „Юности“, Иванова из „Молодой гвардии“ или Викулова из „Нашего современника“. Известно одно: страницы журналов затопила хлынувшая из всех щелей прекрасная вчерашняя литература.
Мобилизованные им в помощь „либералы“ от секретариата СП Бакланов в „Знамени“, Залыгин в „Новом мире“ энергично включились в гонку. Редакторы рвали друг у друга вдруг прочитанного Набокова.
Дальше — больше. Набоков был лишь пробным камушком. Цензура как воды в рот набрала. А значит — гуляй, ребята! И ребята, как в известной сцене у Войновича у сельского сельпо при объявлении войны, стали расхватывать любой самиздат.
Толстые журналы, добровольно взявшие на себя издательские функции (а ведь все, что они печатали эти годы, было издано за рубежом по-русски в виде книг, и такая тотальная перепечатка книг в журналах — вещь, конечно, совершенно беспрецедентная), без подписчиков не оставались. Более того, подписка на все „некрофильствовавшие“ журналы многократно увеличилась.
Аппетиты читателей провоцировали издателей. Взвинчивание тиражей продолжалось. Достаточно сказать, что тираж „Нового мира“ перевалил за трехмиллионную отметку, и это дело неслыханное. Добро бы печатались там советы докторов или кулинарные рецепты. Но и сказать, что это именно успех журналов — тоже нельзя. Просто таким образом удовлетворялся книжный голод, и журналы сделали сами себя заложниками книжного дефицита.
Хорошо, журналы приобрели новых читателей и тиражи. А что они потеряли? А потеряли они все остальное, то есть какую бы то ни было перспективу.
В самом деле: традиция российской словесности такова, что литературные силы концентрировались и кристаллизовались вокруг толстых журналов. И из этих кристаллов и образовывался калейдоскоп повседневной литературной действительности.
Все знаменитые в прошлом веке журналы — „Современник“, „Отечественные записки“ или катковский „Русский вестник“ — прежде всего стремились собрать вокруг себя созвездие ярких сотрудников, и когда им удавалось это — они эффективно действовали на полях литературных баталий. Да и у нас не так давно, в шестидесятые годы, от кочетовского „Октября“ до катаевской „Юности“ журналы, если они стремились быть замеченными, шли именно этим путем. Новые молодые сотрудники-единомышленники, яркие писательские индивидуальности, как бы закрепленные за тем или иным изданием, и создавали ему необходимый нимб в глазах читателя, и за новыми вещами тех или иных авторов читатель охотился на страницах определенного издания. В известном смысле — это и был всегда русский литературный процесс, если прибавить сюда эффективную эстетически полноценную критику и профессионально налаженное издательское дело. И, скажем, Твардовскому много бы легче было, должно быть, заполнить страницы „Нового мира“ не напечатанными на родине Буниным, Шмелевым или Алдановым, отвоевать у цензуры кое-что из покойных Платонова или Булгакова, чем класть свою голову под топор, связываясь с непредсказуемым автором „Одного дня Ивана Денисовича“. Но Твардовский был именно издатель журнала — азартный, хваткий и рискованный, а не получатель дивидендов с архивных публикаций.
Не говоря уж о том, что путь этот архивный — никуда не ведет.
Гибель „Нового мира“. Судьба как раз „Нового мира“ — детища Твардовского, попавшего в бездарные руки, лишняя тому иллюстрация. Ибо „Нового мира“ больше нет!
То есть — в списках подписки он значится. И висит на Пушкинской за углом его табличка. И дымит сигаретами редакция. И продолжают обивать ее пороги мрачноватые затурканные авторы — с бородами и без. И в редакции их продолжают прилежно обманывать: мол, оставьте, мы почитаем (никто читать не будет), окончательное решение еще не принято (оно принято навсегда — печатать здесь никого из них не будут). То есть внешне все, как всегда, но журнала — нет. Физически. Нельзя подержать в руках. Подписчикам пришла лишь половинная порция февральского тиража. Мартовского не было вообще. Как и апрельского, майского. Как не будет июньского и т. д. Что же это за чертовщина? И кто в ней виноват?
Либералы в редакции, разумеется, видят за этим „руку КГБ“. Еще бы. В тяжелейших боях на самом головокружительном верху с потрясением партбилетом и угрозами бросить его на стол был выбит главным редактором Залыгиным мандат на личное бессмертие. Это он, будучи включен в делегацию для посещения Китая, прижал Горбачева к китайской стене: даешь Солженицына! Это он героически победил мракобеса Медведева, заведующего партийной пропагандой. Он наслаждался триумфом на секретариате СП, когда Михалков бил себя в грудь и кричал, что он всегда был за публикацию „Архипелага ГУЛАГ“, а бывший генерал КГБ секретарь Верченко обещал бумагу для полного собрания сочинений Солженицына. Он рассылал гонцов за океан, и оттуда шли умиленные корреспонденции жанра „у Шолохова в Вешенской“. И он стал держателем акций всей русской литературы (а может, бери выше — аж мировой), когда получил исключительные права распоряжаться солженицынским наследием на советской земле. И вот теперь, когда враги повержены, нечисть сметена, а Солженицын разверстан вперед на три года по номерам журнала, теперь для журнала нет бумаги. Знаем — почему. К тому же, в апрельский номер беззаветный борец за правду с позволения начальства, Залыгин ухитрился втиснуть еще и Авторханова: мол, сделаем для России все, что можем, и умрем.
А между тем в редакции и невдомек никому, что она сама, собственными руками погубила журнал. И бесконечной перепечаткой давно опубликованных за границей книг, и полным игнорированием реальных нужд текущей словесности. И потаканием книжному аппетиту читателя, которому хочется-таки иметь „Архипелаг“ и „В круге первом“ на своей полке. И таким образом искусственным завышением тиража до трех миллионов экземпляров.
Что ж, с Солженицына „Новый мир“ поднялся, на Солженицыне и надорвался.
Либералы средней руки. Солженицына на всех не досталось. Кой-какие крошки упали с барского стола „Нового мира“, но „Юности“, „Знамени“, „Октябрю“, „Волге“ пришлось-таки искать другие резервы. Предположение, что они станут обзаводиться собственными авторами, искать новых, короче, строить свои издания заново, смехотворно: у главных редакторов на это просто нет пороху. И направились они путем испытанным: напечатав архив, они стали перепечатывать „самиздат“, принадлежащий перу ныне здравствующих авторов. Замелькали на страницах журналов имена Аксенова, Войновича, Саши Соколова, а там и Довлатова. и даже Лимонова. Справедливости ради надо сказать, что вещи двух последних пришлись вполне ко двору: скажем, „Иностранка“ Довлатова стала своего рода бестселлером — повесть была неизвестна в стране, да и имя ее автора — лишь по радиоскриптам на „Свободе“. Свежо прозвучал и Лимонов. И, конечно же, открытием и приобретением для российского читателя стал Саша Соколов. Но аксеновская „Золотая железка“ и его же „Остров Крым“, и даже уморительный „Чонкин“ Войновича — все это оставило впечатление разогретого позавчерашнего блюда. То же произошло и с битовским „Пушкинским домом“, и с главами „Сандро из Чегема“ Искандера — все эти вещи были в свое время напечатаны отдельными книгами за рубежом, все они широчайшим способом обращались в метрополии, и новинками их никак не назовешь. Трудно сказать, на какой эффект рассчитывали журналы, печатая все это с опозданием на десять-пятнадцать лет, — разве что на реноме либеральных изданий и на хоть небольшой скандальчик. Но и скандала не получилось, и все эти выстрелы оказались холостыми.
