Я смотрел на брызжущее здоровьем лицо казака и думал об уродливых гримасах коммунистической жизни, состоящей сплошь из вопиющих противоречий. Вот здесь в лагерях, километрах в пяти от нас люди по настоящему бьются только за право остаться живыми на «ураганниках» Успенского, и единственной мечтой лагерника является мечта о кусочке насущного хлеба. Мы здесь в самом центре этого ужаса сыты по горло, ибо живем и кормимся около лисиц и соболей. Я, раздувший из простого бунта крестьянское восстание в семи уездах, его идейный возглавитель жив и даже весьма благополучно существую, а десятки тысяч неграмотных и полуграмотных мужиков, восстававших «против коммунии» с вилами, расстреляны за восстание спустя десять лет после восстания. Вот она проклятая социалистическая кузница, где нет ни правды, ни справедливости и даже простой человеческой логики…
По пути в контору зверосовхоза я встретил воспитателя КВЧ Грибкова. Он, конечно, воспользовался встречей для своих профессиональных целей и начал обычным своим бесцветным голосом нудный разговор о культнагрузке. Я сделал внимательное лицо и слушал заранее мне известное. Мне слишком хорошо была знакома халтурная сторона всякого вопроса о нагрузках. Моя ближайшая цель — в присутствии сексотов и их помощников казаться крайне довольным своим избавлением и верящим в чекистскую добродетель. Я безоговорочно принял всякого рода культнагрузку, отклонив по-своему обыкновению, противорелигиозную работу. Мы в общих чертах наметили план моей работе по линии КВЧ. Как он там будет выполняться — это другое дело. Важно иметь все это на бумаге в видеплана.
— Мне сообщили, — сказал Грибков, у вас имеется изобретение.
Я вопросительно на него посмотрел.
— При КВЧ у нас имеется БРИЗ (бюро рабочего изобретательства), так вот, сделайте нам заявку на изобретение. Мы его продвинем и будем хлопотать о сокращении вам срока.
Я постарался отговориться от этого любезного, но настойчивого предложения.
Навстречу нам шел из сельхоза в зверхоз профессор П. Г. Лапинский. Бедняга до сих пор не мог сносно устроиться и теперь, обремененный всякого рода нагрузками тянул лямку счетовода сельхоза… Грибков тотчас обратился к нему по поводу борьбы с туфтой на производстве. Почтенный П. Г. был выбран и состоял в комиссии «по борьбе с туфтой» — и мы его величали «зав туфтой».
Воспользовавшись возможностью отделаться от Грибкова, я оставил собеседников на дороге и направился в контору.
В кабинете директора было пусто. В секретарской сидел зоотехник сельхоза Сургучев, только что вчера приехавший из командировки за покупкой для сельхоза и для корма лисицам скота. Он поздравил меня с избавлением от канала. Я засыпал его вопросами.
— Как теперь выглядит деревня? Полагаю — вы были исключительно в сельских местностях.
Сургучев пожал плечами.
— От деревни одни воспоминания. Нет деревни. Погибла деревня. Колхоз — это нечто непередаваемое. Вот представьте себе такую картинку: весь скот согнан в одно место. А в этом «одном месте» нет ни помещений, ни кормов. Работа идет по наряду. Каждый день колхозник мотается по разным работам. А уж какова эта работа — лучше не говорить. Скот голодный, без ухода, без хозяйского глаза. Падеж огромный, ибо лечить нечем и некому. И все это как будто никого не трогает. Колхознику все равно на все наплевать. Ведь его лишили имущества и у него пропал всякий интерес к хозяйству, к работе. Все голодны, все злы. Но все же — колхозники живы. В счет кабальных сделок о предоставлении колхозами рабсилы в рудники Донбасса, им дают продовольственные ссуды. Но вне колхоза гибель. Осенью всех обобрала центральная власть. Заметьте — не местная власть, а специально командированные на места члены правительства. И вся неколхозная трудоспособная деревня вымерла. Улицы пусты, все заросло бурьяном. В райисполкоме и губисполкоме оперируют страшными цифрами умерших от голода. Да, как это ни странно, но мы должны быть счастливы, что живем в лагерях. Здесь все-таки как-то можно жить. А там — смерть.
Наш разговор прервал пришедший Туомайнен.
— Ты, Смородин, сегодня примешь питомник, — обратился он ко мне, вызвав меня в кабинет. — Весь инвентарь тщательно проверь. Обрати внимание — у нас имеется два охотничьих ружья и винтовка-малопулька для отстрела хищных птиц в питомнике. Они будут храниться у тебя и под своею ответственностью будешь их давать, когда надо.
Какой неожиданный сюрприз: три ружья. Правда, это не винтовки, а только охотничьи ружья, но все-таки оружие, и при побеге буду не с голым руками.
Выслушав наставления патрона о разных мелочах приемки, я направился обратно в пушхоз. В конторе питомника мы корпели целый день над приемо-сдаточными ведомостями. Считали и пересчитывали инвентарь, животных и материалы. Наконец, на третий день мы закончили приемку и я стал завом зверсекцией зверосовхоза. Свою кабинку у крольчатника я покинул и поселился в самом лисьем питомнике. Там, в одном из его уголков, в непосредственной близости к клеткам со зверями, находился небольшой дощатый сарайчик, оставшийся еще от времен постройки питомника. В этом сарайчике я и поселился. Сюда не имели доступа даже чекисты, ибо вход в питомник им, как людям посторонним производству, был воспрещен. Лучших условий для подготовки побега трудно было бы найти.
Штат питомника был не велик — всего двадцать два человека. Но это был все народ крепкий и здоровый за исключением сторожа питомника, старого егеря Трушина. Хотя ему уже было под семьдесят, но он не терял своей бодрости и был легок на ногу. Старший зверовод Виктор Васильевич Косинов закончил весной срок сидки в лагере и остался здесь по вольному найму. Ему разрешили даже съездить за семьей в Ростов на Дону.
Мало веселого сообщил Косинов в откровенном разговоре о своей поездке. Подтвердил то же самое, о чем пишут в концлагерь со всех концов нашего обширного отечества: голод, людоедство. Больше всего его поразило ругательское отношение населения к ГПУ. Его называли виновником бедствий и проклинали.
— Сижу я однажды на берегу реки за городом, — рассказывает Косинов. — Смотрю: идет высокий такой, лет под тридцать, детина с гармошкой. Нет ли, говорит, чего-нибудь поесть? Дал я ему селедку, да кусок хлеба. Молчит он и ест. Поел, поблагодарил. Ну, говорит, теперь сыграю вам. Играл он артистически хватающие за душу мелодии. А потом как грянет марш «под двуглавым орлом». Эх, говорит, увижу-ли?.. Да так не договорил. Встал и ушел гармонист.
— Что же слышно о казачьих станицах? — спросил я.
— А много ли их и осталось? Даже и колхозников, не только что частников целыми станицами перебрасывали на жительство ни весть куда. А на их место — иногородних. Трудно даже представить себе, что произошло.
Косинов в своем новом положении вольного человека держал себя осторожно и в откровенные разговоры предпочитал не вступать.
Один из звероводов питомника освобождался и на его место я пригласил из крольчатника Петра Харитоновича Хвостенко. Я считал его человеком вполне надежным и годным для побега. Он горячо принял мое предложение. Я показал ему карту, компас и ознакомил со своим планом побега за границу, в Финляндию, через первобытные Карельские леса и болота.
— Нам нужно по крайней мере еще одного надежного человека, — сказал я. — Пожалуй хорошо бы было предложить составить нам компанию Василию Ивановичу?
— С удовольствием присоединится. А уж за надежность можно поручиться.
Я поручил Хвостенке переговорить со всякою осторожностью с Василием Ивановичем, не называя первоначально моего имени.
Василий Иванович Сычев — типичный сибиряк с Алтая. Во время коммунистического нашествия он было скрылся в Монголии, но спустя некоторое время нелегально вернулся обратно с целью вывезти и семью. Но как часто это бывает в подобных передрягах, нарвался на патруль и попал в лагерь на пять лет, а за попытку к побегу ему удлинили срок до десяти. Какого духа был этот человек, лучше всего покажет собственный его рассказ о «безвестных могилах», слышанный мною от него во время наших лесных скитаний во время бегства.
* * *
В нашей Алтайской тайге, в горах, беспримерно лучшее житье. Там если у тебя ружьишко в руках, голодным не будешь. Опасного то зверя, почитай, что и нету. А так зверья всякого и птицы, прямо сказать без числа. Ну, и народишко таежный, это тебе не то, что здешний, — сурьезный народ.
— И села то у нас совсем не такие, как здесь. Село себе и село. Тут вон, в Карелии, живут по избушкам разбросанно, каждый сам по себе. Ни тебе дворов, как следует, ни ворот. А у нас все устроено по-русски: тут тебе и улицы, и церковь, конечно, и дворы забором обнесены, и у каждого, конечно, настоящие ворота. В первые годы комиссары боялись к нам и нос показать. Как только приехал какой-нибудь Иваново-Вознесенский комиссар, глядишь, уже где-нибудь по дороге из села лежит вверх копытами. Ну, однако, потом и коммунисты прихитрились. Первым делом начали на селе всякую склоку разводить. Сначала при сбореразверстки. Конечно, как разузналось что за комиссарская власть, каждый давай прятать: хлеб ли, орех ли кедровый и все другое. У кого найдут, а у кого и нет. Найдут продотрядчики спрятанное, ограбят и хозяина поддразнивают: мы, мол, от соседей твоих узнали где оно у тебя было запрятано. Конечно, кто стерпит, а кто и нет, и давай тоже указывать, где у кого что есть спрятано. И пойдет по селу склока гулять. Тут, в этой мутной воде, комиссары и действуют. Ну, конечно же, люди дознаются кто и на кого комиссарской власти доносил, так тем волей-неволей приходится подаваться в комиссарскую сторону. Таким то вот образом у нас с годами завелись сексоты и активисты.
