прикрывающее воспоминание.
Мужчина 24 лет сохранил следующий мысленный образ из пятого года своей жизни. Он сидит в саду летнего дома на стульчике рядом с теткой, которая старается научить его распознавать буквы. Он затрудняется уловить различие между m и n и просит тетку объяснить, чем отличаются эти буквы. Тетка обращает его внимание на то, что у буквы m на одну «палочку» больше, чем у n, что у нее есть третья черточка. Нет как будто ни малейших оснований усомниться в достоверности этого детского воспоминания; но свое значение оно приобрело лишь впоследствии, когда обнаружилось, что оно символически выражает общую любознательность мальчика. В ту пору ему хотелось установить разницу между буквами m и n, а впоследствии он предпринимал попытки выяснить, в чем отличие мальчиков от девочек. Наверно, он охотно согласился бы, чтобы учительницей и здесь оказалась именно тетушка. Еще он узнал, что сходство между случаями действительно имеется, что у мальчиков тоже на одну «часть» больше, чем у девочек. К тому времени, когда он это узнал, у него и пробудилось воспоминание о соответствующем детском вопросе.
Вот другой пример, уже из более позднего детства. Мужчина, серьезно обделенный в своей эротической жизни и переваливший ныне за сорокалетний возраст, был старшим из девяти детей в своей семье. Ко времени, когда родились самые младшие, ему было пятнадцать, однако он уверяет – и твердо стоит на своем, – что ни разу не замечал у матери признаков беременности. В ответ на мой скепсис он погрузился в воспоминания, и вдруг ему предстала картина: в возрасте одиннадцати или двенадцати лет он увидел, как мать торопливо расстегивает юбку перед зеркалом. Далее он добавил, уже сам, без моего побуждения, что она вошла в дом с улицы и явно испытала приступ боли, означавший начало схваток. Расстегивание юбки было прикрывающим воспоминанием этого человека. Далее мы еще не раз столкнемся с примерами такого рода словесных мостков между событиями.
Теперь я хотел бы показать, какой смысл благодаря анализу может получить детское воспоминание, до того не имевшее, казалось бы, никакого значения. Когда я на сорок третьем году жизни начал уделять внимание остаткам воспоминаний моего детства, мне вспомнилась сцена, давно уже (казалось, что с самых ранних лет) проникавшая время от времени в сознание; на основании достаточных признаков я относил ее к исходу третьего года моей жизни. Мне виделось, что я стою перед шкафом (Kasten), чего-то требую и плачу, а мой сводный брат, старше меня на 20 лет, держит дверцу шкафа открытой. Затем вдруг входит моя мать, красивая и стройная, как бы возвращаясь с улицы. Эти слова описывают пластическую сцену, о которой я больше ничего не мог бы сказать при всем желании. Собирался ли мой брат открыть или закрыть шкаф (в первый раз я употребил слово «гардероб» – Schrank), почему я плакал и какое отношение ко всему имело появление матери – обо всем этом приходилось только гадать. Велик был соблазн посчитать, что старший брат чем-нибудь дразнил меня, а мать положила конец моим мучениям. Такие недоразумения в детских воспоминаниях отнюдь не редкость: человек что-то вспоминает, но не может сказать, что здесь главное, и не в состоянии понять, на каком элементе сцены нужно делать психическое ударение. Аналитический разбор вскрыл предо мной совершенно неожиданный смысл видения. Я скучал по матери и начал подозревать, что она заперта в том шкафу, а потому потребовал от брата, чтобы он открыл шкаф. Когда он это сделал, когда я убедился, что матери в шкафу нет, это вызвало у меня слезы. Сей миг закрепился в воспоминании, а сразу за ним случилось появление матери, унявшее мою тревогу (или тоску). Но почему ребенку вздумалось искать пропавшую мать в шкафу? Сны, которые снились мне в ту пору, смутно напоминали о няньке, о которой сохранились и другие воспоминания – например, как она настаивала, чтобы я отдавал ей мелкие деньги, которые получал в подарок; эта подробность может, в свою очередь, притязать на роль воспоминания, прикрывающего нечто позднейшее. Я решил облегчить себе задачу истолкования и расспросить мою мать, уже изрядно постаревшую, насчет этой няньки. Я узнал многое, в том числе что эта сметливая, но нечистая на руку особа совершила у нас в доме большие покражи, пока мать рожала, и по обвинению, выдвинутому моим братом, была предана суду. Это указание прояснило детскую сцену и позволило в ней разобраться. Внезапное исчезновение няньки не оставило меня равнодушным; я обратился к брату с вопросом о том, где она, заметив, должно быть, что в ее исчезновении он сыграл какую-то роль. А он ответил мне уклончиво, забавляясь, как было у него в обыкновении: «Ее заперли» (eingekastelt). Ответ я понял по-детски буквально («зашкафили». – Ред.), но прекратил расспросы, потому что ничего больше добиться не мог. Когда немного времени спустя я хватился матери и не смог ее найти, то заподозрил сводного брата в том, что он сделал с нею то же, что и с нянькой, – и потребовал открыть шкаф. Теперь я понял, почему в передаче этого зрительного воспоминания детства подчеркивалась стройность матери: мне должно было броситься в глаза, что она снова стала худой. Я на два с половиной года старше родившейся тогда сестры, а когда я достиг трехлетнего возраста, прекратилась наша совместная жизнь со сводным братом [52].
Обычный материал нашей разговорной речи на родном языке представляется огражденным от забывания, однако он довольно часто подвергается другому расстройству, известному под названием обмолвок. Это явление, наблюдаемое у здорового человека, производит впечатление подготовительной ступени для так называемой парафазии, наступающей уже при патологических условиях.
В данном случае я располагаю исключительной возможностью пользоваться более ранней работой (и воздать ей должное): в 1895 г. филолог Мерингер и психиатр К. Майер опубликовали работу под названием «Обмолвки и ошибки в чтении». Точка их зрения сильно отличается от моей собственной. Ибо один из авторов, от имени которого ведется изложение, берется за исследование как языковед, желая найти правила, по которым совершаются обмолвки. Он рассчитывал на основании этих правил утвердить существование «некоего духовного механизма… в котором звуки одного слова, одного предложения и даже отдельные слова связаны и сплетены между собой совершенно особенным образом».
Примеры обмолвок, собранные авторами, объединяются в сугубо описательные категории. Так, мы имеем транспозиции (например, Milo von Venus вместо Venus von Milo – Венеры Милосской); предвосхищения, или антиципации (es warmirauf der Schwest – «меня согревает сестра» вместо auf der Brust so
