бы его носом в них ткнули».
Большинство неблагополучных детей не вступают в «Белое арийское сопротивление». Для этого требуется совокупность событий, в результате которых человек чувствует себя своим только в сообществе, сплоченном на ненависти. Для Тони все началось с возвращения на историческую родину. Он просил родителей перевести его в другую школу, и в десятый класс его отправили учиться в интернат на английском побережье. Агрессии у него не убавилось — через несколько недель он организовал восстание в общей спальне просто ради развлечения. Но там, на побережье, он нашел, с чем себя идентифицировать. Он зафанател от британских скинхедов и групп в стиле Oi! [117]. Ему нравился их драйв и то, как они воспевают родину.
Тони вернулся в Ванкувер остриженный под машинку и с парой ботинок Dr. Martens. Немногим позже, как-то после концерта группы Black Flag, к нему подошли двое с намерением отжать ботинки.
Он ухитрился их уболтать и подружился с ними, а они познакомили его с музыкой скинхедов. Тони фанател от оголтелых расистов Skrewdriver, призывавших аудиторию бороться за чистоту белой расы любыми средствами.
Общество скинхедов дало Тони две вещи, которых ему крайне не хватало. В первую очередь это выход агрессии. В шестнадцать лет он ввязался в драку и был сильно избит, но это его не смутило. «Я помню азарт. Такой адреналин, как будто забил гол на чемпионате. Хочется еще, как наркотик». Такой же кайф Тони получал от нарушения социальных границ — оскорблений чернокожих, евреев и гомосексуалистов. Это было так по-бунтарски, круто и весело. В двенадцатом классе он нацепил свастику на камуфляжную куртку.
Еще в группировке Тони упражнял свой интеллект. Он «умничал про национал-социализм» и специализировался на отрицании холокоста: выискивал подробности, которые при взгляде сквозь кривые антисемитские очки позволяли усомниться в очевидном. Все считают скинхедов злобными и тупыми, но Тони любил брать верх в споре, заморочив голову собеседнику «развесистой клюквой». «Дрался я плохо, — вспоминает Тони, — зато мог переспорить кого угодно». Иногда, спокойно обозначив свою позицию перед зрителями, он наклонялся к оппоненту и нашептывал ему на ухо какую-нибудь гадость, чтобы вывести его из равновесия.
Тони снискал уважение острословием и быстро стал лидером местных белых шовинистов. Канадскую нетерпимость он тоже протащил в XXI век. Интернет еще был редкостью, но Тони сделал сайт для Resistance Records — первой звукозаписывающей компании движения «Белая власть» в Северной Америке. А также основал «Сеть канадского освобождения»: позвонив по телефону, можно было послушать пропагандистские голосовые сообщения о евреях, чернокожих и североамериканских индейцах. На пике популярности по сети поступало несколько сотен звонков в день.
С каждой ступенькой иерархической лестницы Тони становился все более радикальным и менее гуманным. «Я как та лягушка, которую варили в кастрюле, прибавляя огонь потихоньку». Он прекратил общаться с еврейскими и азиатскими друзьями детства. Враждебность и подозрительность разъедали его изнутри. Ему казалось, что его народ в осаде. Главный посыл «Канадского освобождения» гласил: «Белые американцы окружены со всех сторон прибывающими низшими расами, преисполненными зависти и ненависти [118]. Их численность постоянно растет, и они наступают и хотят отобрать у белых все, шагая под неумолчный бой пропагандистских барабанов, в которые бьют чужеродные СМИ».
Так думают не только экстремисты вроде Тони. Любой человек, чувствуя исходящую от посторонних угрозу, становится агрессивным и занимает оборонную позицию. В двух недавних исследованиях белым американцам предъявляли доказательства того, что группы меньшинств скоро превзойдут их по численности и отберут у них экономические преимущества. Белые в ответ встали в оборонительную позу, в частности начали выступать против помощи меньшинствам [119].
Утопия Тони — белая закрытая Канада, из которой «просто куда-то ушли» все евреи, — для миллионов обратилась бы кошмаром. Не то чтобы Тони хотел чьих-то страданий. Ему просто было все равно, страдают они или нет. «Мы олицетворяли цивилизованное варварство. При слове “ненависть” все представляют себе налитое кровью лицо с разверстым в вопле ртом. Но это смесь ненависти с гневом. Истинная ненависть — это полное равнодушие… Тогда я не умел чувствовать ни чужую боль, ни даже свою». Ненависть Тони выражалась не в крике, а в холодном молчании. Его убеждения принесли ему друзей, власть и статус. Но он ощущал только холод внутри. «Я не утратил человечность, — вспоминает он, — а обменял ее на принятие и одобрение».
Если ненависть — это болезнь, то она мутирует, как вирус. Пока население лечится от одного штамма, появляется другой. За последние несколько десятков лет американцы смирились с межрасовыми и однополыми браками, но политическая агрессия стремительно росла.
В 1960 году американцев спрашивали, как они воспримут брак своего ребенка с представителем другой политической партии; 5% республиканцев и 4% демократов ответили, что будут недовольны. К 2010 году доли выросли до половины республиканцев и трети демократов. Идеалы все дальше расходятся, и члены обеих партий все больше недолюбливают и дискриминируют друг друга [120]. Точки зрения оппонентов их почти не интересуют. В недавнем исследовании республиканцы и демократы предпочли заплатить, чтобы не слушать мнение представителя второй партии [121].
Люди непринужденно делят мир на своих и чужих. Деление на группы бывает биологическое (молодые и старые), традиционное («Реал Мадрид» и «Барселона»), временное (одна сборная по баскетболу и другая) или вообще выдуманное. Соберите группу прохожих и одной половине повяжите синие нарукавные повязки, а другой — красные. Они на ходу сочинят новые предрассудки и назовут красных (или синих) собратьев более добрыми, привлекательными и одаренными, чем синие (или красные) соперники. Граница между своими и чужими стирает любую измеримую эмпатию. Страдания людей из другого круга вызывают меньше сочувствия и беспокойства, и их выражения лиц реже имитируют, чем если жертва из числа своих [122].
Игнорируя эмоции чужаков, проще их притеснять. Сто лет назад психиатры сажали пациентов в ледяную воду на несколько часов подряд, утверждая, что они не чувствуют холода. Один врач XIX века писал: «Нестерпимую для белого человека боль негр даже не заметит» [123]. До сих пор некоторые считают, что чернокожие испытывают меньшую боль от укола или ожога, чем белые [124]. Это отрицание просочилось в медицину, и чернокожим дают меньшую дозу обезболивающих, чем белым.
Многие лишают ближних человеческого облика с шокирующей невозмутимостью. В 2015 году психолог Нур Ктейли с коллегами демонстрировал людям такую шкалу:
Источник: Nour Kteily et al., “The Ascent of Man: Theoretical and Empirical Evidence for Blatant Dehumanization,” Journal of Personality and Social Psychology 109, no. 5 (2015): 901.
Пояснение к шкале. Есть мнение, что расы и нации различаются уровнем соответствия образу развитого человека. Из этого следует,
